У Червленого яра - Татьяна Луковская

Услада поспешно отступила, наверное, покраснела, да против света сложно было разобрать.

— Что речам льстивым с отрадой внимаешь, — с вызовом кинула она, привычно отворачиваясь, чтобы расчертить воздух косой, — любы тебе речи его ядовитые.

— Так ты меня, грешного, спасала? — с нарочитым удивлением проговорил Миронег.

— Д-да, — кивнула Услада, продолжая показывать ему спину.

— А я-то, недогадливый, уж решил — приревновала, — промурлыкал Миронег с легкой издевкой.

— Вот еще, — фыркнула девчонка.

Злая потеха пришла на ум.

— Так мне ж тебя отблагодарить надобно, что так-то о душе моей печешься, от такой срамной беды уберегла, — смиренно произнес шутник, пряча ухмылку, — честь мою защитила.

— Не надобно благодарности, — милостиво повернулась Услада, — я ж так, просто.

— А я все ж поблагодарю, — Миронег быстро шагнул к птахе, взял ее лицо в большие ладони и припал к губам поцелуем.

Как давно он с девками не целовался, Нежка не в счет, там другое, а вот так, чтоб сердце обмирало, да воздуха в груди не хватало. Услада растерялась, не брыкалась, но и не липла. А Миронег хотел чмокнуть ее торопливо, чтоб зарделась, да и улечься спать, а пташка потом пусть себе ворочается, да думки разные думает, к чему он ее приласкал, чтоб также неспокойно ей было как ему давеча. Но вот отступить как-то не получалось, жажда толкала все дальше, а девичьи губы звали. И пахло от нее маняще, дурманом, до головокружения. Как Миронег раньше того не чуял? Нет, не надобно, блажь.

Он отпустил ее и сбежал за спасительную холщевую стену. И кто теперь будет всю ночь ворочаться да сладкие грезы от себя гнать? Дурак!

В избе установилась тишина. Оба молчали. Миронег знал, что ежели сейчас решится, то она не отпихнет, хотя бы из благодарности, что спас, руку помощи протянул. Потешатся, а что потом? Сейчас ей нужно выжить любой ценой, от того и Нежку выталкивает, как кукушонок, подкинутый в чужое гнездо. Двоим-то тесновато будет. Да захочет ли потом остаться с Миронегом, не пожалеет ли, что обрекла себя на жизнь в глуши, в постоянных трудах и лишениях. Может, отогреется у него, как раненная зверушка, а по весне затоскует да попросится вон. В Пронск уж нельзя, так и другие грады есть, где можно пристроиться да прежнюю жизнь начать, не в княжеских хоромах, но все же. Что может предложить бортник изнеженной девчонке? Все повторяется, как дурной сон, по новому кругу. Не умеет Миронег баб выбирать, тянет на бедовых, и даже душегубство для него уж не помеха.

— Не целуй меня больше, — в звенящей тишине прозвучал повзрослевший голос Услады, — беду на тебя навлеку. Не хочу, чтоб с тобой что-то случилось, ты хороший.

Значит она тоже для себя что-то решала, обдумывала.

— За что ты ее сгубила? — тихо спросил Миронег.

— Замуж по любви хотела, — сама усмехнулась своей наивности птаха.

— Любила его?

— Не успела полюбить, а могла бы. Откуда ты все ведаешь? — Миронег услышал, что она села на лавке.

— В Большой верви сказали, там гоньба была, ищут тебя. К Ингварю в Воронож искать подались.

— Ингварь уж наверное знает, — пробормотала Услада, — кто-то ему и без меня сказал, не может быть, чтоб только я, как все было, ведала. Ну, ведь не может такого быть, там же много людей было, кто-то же ведь доскакал, предупредил, — она разволновалась, по полу послышался топоток босых ног.

Миронег поднялся, отодвинул полог.

— Ну, чего всполошилась? Не найдут они тебя здесь, я что-нибудь придумаю. Сумею тебя защитить, — он осторожно приобнял ее за плечи.

— Ведь ему и без меня все скажут, верно? — выдохнула Услада. — Зачем же мне туда, на погибель? Ингварь не поверит, он меня ему выдаст. В такое нельзя поверить, я бы сама не поверила, никогда бы не поверила. А в нем бесы сидят, боюсь я его, до дрожи боюсь. Знаешь, мне иногда мерещится, что он за спиной у меня стоит. Повернусь, а нет никого, и так страшно становится.