Позднее счастье - Аида Богдан

Хотя, какая может быть старость в неполные 66 лет? Как бы там ни было, но без мужа Рае было плохо. Дети выросли, разлетелись, кто куда, свили свои гнёзда, нарожали детей, а в деревню к родной матери почти носа не кажут.

Только Фаюшка с детства была исключением, несмотря на то, что у самой жизнь была несчастливая, видно отрабатывала материнскую карму. Раиса всё простить себе не могла, что жизнь дочери была испорчена большей частью по её вине. Протяни она тогда родной кровиночке руку помощи, всё наверняка было бы по-другому.

Когда мать носила под сердцем Никитку, их младшенького, золовка пустила по деревне слух, якобы ребёнок нагулян от её мужа. Рае на тот момент было что-то около 40 лет.

Средней дочери Фаине исполнилось 12 и она очень хорошо помнила, как тётя Зина пришла к ним в дом и, вместо того, чтобы поздравить мать с новорожденным, орала так, что от звуков её голоса тряслись стены:

— Зачем ты его родила? Итак живёте впроголодь, а ты всё нищету плодишь, несёшься чуть ли не по два раза в год. Тебе же, как той курице, даже почесаться некогда.

— Зин, всё нормально, ты лучше посмотри, какой твой племяш получился хорошенький.

— Ты его ещё в зад поцелуй.

— А и поцелую, вот смотри. Ммм, как же вкусно, ты только попробуй, — смеялась Рая, тетёшкая мальца.

— Была бы охота чужого младенца слюнявить. Ты вот отдай его мне, тогда и буду целовать во все места.

— Не говори ерунды, Зинаида. Ребёнок — это тебе не котёнок.

— Ну хочешь я его у тебя куплю?

— Шутишь что ли? Детьми не торгую.

— А вот и зря, глядишь из бедности бы выкарабкались. Бедный мой брат, пашет до седьмого пота, чтобы только прокормить всю эту ораву. Знать бы ещё, его ли это дети?

— Его конечно, чьи же ещё? Не болтай попусту, Зинаида. Садись лучше чай с нами пить, я пирог испекла, — на все обвинения золовки Раиса отвечала дружелюбно, не позволяя себе даже голоса на неё повысить.

Зато возмущению Фаины не было предела. Она единственная вступилась за мать. Два старших брата ушли во двор, помогать отцу, тот, что помладше был увлечён чем-то своим, сёстры тоже безмолвствовали.

Одна Фая никогда не молчала, у неё было обострённое чувство справедливости. Подбоченившись, девочка топала ногами и наступала на родную тётку. Она так и норовила оттеснить злыдню к двери, приговаривая:

— Не кричи, а ну-ка, быстро уходи отсюда, ты злая. Не дай Бог у мамки молоко пропадёт, я тогда враз вашу хату спалю, так и знай.

— Глянь, Рай, как твоя змеища вылупилась, смотрит на меня, как на врага народа, да ещё и угрожать смеет. Ишь ты, дрянь, буркалы свои выкатила и зыркает. Ты мне давай зенками своими не сверкай, сопля ещё. Вот расскажу всё отцу, он тебе всыплет по первое число, — отвечала тётка, а потом добавляла, поворачиваясь к жене брата:

— Вот Файка да, наша порода, признаю, вся в меня, свою тётушку. Ладно, давай свой пирог и чаю наливай, так уж и быть, попью.

— Фаюша, хватит воевать, иди лучше пригляди за Никитушкой, — мать ласково увещевала дочь, зная об её отходчивости.

Потом Раиса пила с золовкой чай, что называется до седьмого пота, пока молоко не прольётся. Тёмные соски набухали, молоко прибывало прямо на глазах и начинало сочиться сквозь тонкую ткань платья.

Это означало, что наступила пора кормления. Тогда мать всплескивала руками, подхватывалась с места и бежала в дальний угол комнаты, огороженный цветастой занавеской.

Этот небольшой закуток нёс в себе функции супружеской спальни, там размещалась большая железная кровать с шишечками и небольшая колыбель для новорожденного.

Зинаида завистливо смотрела на колыхающуюся занавеску, за которой сноха кормила сына грудью. Она всё ещё наделась когда-нибудь испытать радость материнства и всё с этим связанное.