Завтра будет солнце - Лука Бьянкини (2008)

Мы въехали в окрестности Перпиньяна, окутанные словами и мыслями. Я был счастлив вновь обрести Стефана. Он между тем открывал ворота своего дома, вокруг которого бегали лабрадоры. Такой, знаете, французский maison, белый, полный жизни, с живописным навесом, увитым глициниями, и стульчиками из кованого железа во дворе. Моя мать расставила бы их таким же образом.

Я попросил, можно ли мне прилечь ненадолго, и он тут же отвел меня в свою комнату, хотя в доме было две комнаты для гостей. Но я не был гостем, я был Леон.

Я упал в кровать, не снимая двухдневной рубашки с пятнами крови. Хорошо еще, что я не забыл сбросить ботинки, в которых казался самому себе Наполеоном, входящим в «Отель-дю-Пале». От постельного белья шел невероятный аромат, прямо не знаю, с чем и сравнить, и я погрузился в тихий, умиротворенный сон. Анита не существовала. Анита умерла. Анита не должна была уходить от меня.

Я проснулся от кошмара. Из соседней комнаты доносились звуки музыки — Шопен или Моцарт, в общем, что-то медленное. На кресле в ногах кровати лежала моя сумка, банный халат, пара полотенец и одноразовые шлепанцы, которые Стефан, очевидно, тырил в гостиницах. Я пошел в душ и не вылезал оттуда добрых полчаса. Кровь из носа не шла, с рожей тоже вроде было более или менее, вот только мои волосы, стриженные под горшок, даже после душа выглядели ужасно. Может, Анита ушла от меня именно из-за прически, только сказать мне об этом не решилась?

Я привел себя в порядок — из уважения к Стефану — и вышел в гостиную. Он сидел в кресле фиг знает какого столетия, поглощенный чтением, нога на ногу, будто позировал фотографу. Мне показалось, что я вернулся на двенадцать лет назад.

Когда мы учились с ним вместе в «Эйглоне», пока меня оттуда не выперли, у Стефана была такая отдушина, из которой никто был не в силах его достать: чтение. Книги были его страстью. Он любил великих классиков и время от времени читал вслух отрывки из романов. Я помню, как ржал, когда Стефан зачитывал мне «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена». Этот Лоренс Стерн наверняка был еще тот прохиндей, жил бы он сейчас, пыхал бы обязательно. Я открывал книги и читал вслух заключительные абзацы — специально чтобы испортить Стефану удовольствие. С моей стороны это было проявлением ревности, что ли, а Стефану было поперек. Один лишь только раз он возмутился, когда я прочитал ему: «Фон Гогенфельц, Конрадин, обвиняемый в покушении на Гитлера. Оправдан». Это был финал «Обретенного друга», и это стало бурным началом нашей дружбы.

Стефан говорил, что книг, которые реально заканчиваются на последней строке, мало, совсем мало, и это самые жестокие произведения, в том смысле, что они не дают тебе возможности со вкусом дойти до конца сюжета и попрощаться с главными героями. К финалу следует добираться неторопливо, с чувством, посматривая время от времени, сколько там еще страниц осталось, следуя по стопам автора за развитием истории. Не существует на свете любви более нежной и странной, нежели любовь к замечательной книге. Стефан говорил мне это несколько раз, и мне казалось, что это слова пожилого человека.

И вот через столько лет я опять вижу его, левый указательный палец на подбородке, правый указательный уперт в страницу. Я со своей обычной деликатностью вытащил книгу из его рук. Стефан, улыбаясь, поднялся с кресла.

— «Про меня позабудут. Про меня скоро позабудут».

Это была последняя строчка из «Платформы» Мишеля Уэльбека.

— Что это за несчастный страдалец?

— Он потрясающий. Это хирург, человек слова и глубоких чувств. За его внешним цинизмом скрывается невероятное одиночество. Все самое плохое, что есть в мужчине, в нем проявляется, и это меня воодушевляет. Мои тревоги оставляют меня.

— Ты сейчас один, Сте?

— Нет.

— А твои знают, что ты, как бы это сказать, скорее сякой, чем такой?

— Нет.

— Но подозревают?

— Нет. Они меня подозревают только в том, что я промотаю их имущество.