Цыганская невеста - Яна Лари

– Здравствуй, – не словом, а шелестом срывается с губ. Хрустким всхлипом пересохшего листа, рассыпавшегося под прессом подошвы.

– Ну наконец-то, – звучит почти радостно, почти ласково, так елейно, что тело мгновенно покрывает ледяная испарина, и в тот же момент Драгош одним единственным шагом преодолевает расстояние между нами, не больно, но грубо заворачивая мне руки за спину, вдавливая в стену.

– Не знаю, как доказать, но я ни в чём не виновата, – замолкаю, чтобы слизать проступившую кровь, так глубоко лопнули иссушенные жаром губы. Простуда берёт своё, ровно столько чтобы сделать мою жизнь максимально невыносимой, не доводя до блаженного беспамятства.

– Даже так? – стеклянные невидящие глаза смотрят как неживые, прощупывают каждый миллиметр самообладания в поисках бреши, любого намёка на раздиравший мои внутренности секунды назад ужас, но находят только мертвенную прострацию. Всего-то и хватило, что сконцентрироваться на усилившиеся позывы в туалет. Я не забыла, нельзя подкармливать его ярость, иначе вряд ли он остановится, пока всю не выплеснет. – Это сейчас говорит проснувшаяся любовь к детям или желание спасти свою лживую шкуру?

– Это говорит правда.

– Правда... – Драгош чему-то вымучено улыбается, и отчуждение карих глаз расходится трещинами по сердцу, а усталость в его голосе становится тем заметнее, чем ближе он склоняется ко мне. Неосознанно, скорее всего, но от этого не менее щемяще. – Чего тебе не хватало, птенчик? Зачем добиваешь... исподтишка, в спину? Я ж тебя так любил.

Драгош тысячу раз доказывал свои чувства делом: заботой, помощью, терпением, лаской. А вот в слова он их облачает впервые и от этого ещё больше становится не по себе. Потому, что без эмоций. От того, что в прошедшем времени.

– Я не сделала ничего плохого, – не выдержав его пустого взгляда, опускаю глаза. Вместо привычного тепла, которое обычно рождала наша близость, сейчас нас пронизывает сквозняками. И они сметают, поглощают любую надежду на оттепель, лишают веры... мне вдруг отчётливо видится что недоверие, заложенное на самой заре наших отношений, никуда не исчезало. Оно тенью шагало за нами, ослабевшее, немощное, но готовое в любую секунду воспрянуть. Мы оба уже сделали свои непреложные выводы, кто-то в это мгновение, а кто-то в дороге наедине со своей агонией, сопровождая тело отца, но я зачем-то, скорее всего по инерции заканчиваю: – Не было никакой измены, только один хорошо спланированный обман.

Он кивает и в этом кивке отрицания больше чем в любом протестующем крике. Одно движение, несколько вдохов и выдохов, а по сути – состоялся суд присяжных, в котором презрение, ревность и разочарование единогласно проголосовали за отказ в снисхождении.

– Я вымотался. Дико, прямо-таки нереально устал от скачущих из крайности в крайность мыслей, от долгой дороги и бестолкового сотрясания воздуха. Просто ответь – ты до прошлой ночи виделась с ним? Разговаривала?

– Он сам подошёл, я честно даже не собиралась... – не договаривая, утыкаюсь лбом ему в грудь, которая вздымается ровно, размеренно, в то время как моя холостыми рывками перемалывает воздух.

– Вот она, вся твоя правда. Даже если измены пока не случилось, ты оставила ему надежду, значит колеблешься. Мне надоело довольствоваться надкусанным. Надоело гадать какая часть тебя до сих пор остаётся с ним. Достало бояться, что его бронебойная настойчивость прогнёт тебя, и ты в один паршивый день откроешь этому шакалу доступ к телу. Опозоришь сына, запятнаешь дочь, уничтожишь меня.

– Не разлучай меня с ними, – молю, чувствуя, как ком подступает к горлу, но не душит, а бесшумно взрывается, распространяясь по венам необратимым некробиозом. Я не заслуживаю этого. Никто не заслуживает.

– Я решу не сегодня и не завтра. У вас ещё есть время, пока я прощаюсь с отцом. Не дольше.

– Тогда выпусти меня хотя бы в туалет, – стыдливо жмурюсь, скрещивая ноги. – Я не сбегу. Ты же знаешь.

– Знаю.