Не по торной дороге - Анатолий Брянчанинов (1905)

Третий месяц приходил уже к концу с тех пор, как Осокин поселился у сестры. Занятия его шли успешно, он много работал и не скучал, а тихая жизнь, охватившая его, мало помалу начала восстанавливать его нарушенное душевное равновесие. Женою он уже мало интересовался; получил он от нее как-то письмо из Монтре с просьбою выслать паспорт, что и не замедлил исполнить, затем дошли до него слухи о том, что Софья Павловна производит фурор где-то на водах, что с нее берут моды и величают во всех отелях «princesse Ossokine» — вот и все. Следить за ее действиями он считал не только излишним, но даже и не интересным.

В Грязях имя Софьи Павловны вовсе не упоминалось; и по весьма естественной причине — не вызывать в памяти Ореста неприятные воспоминания, и потому, что Софи действительно никто не занимался. Надежда Александровна видела в ней женщину, погубившую ее любимого брата, Каменев — кокотку, без всякого внутреннего содержания. Настя — изверга, не умевшего оценить любовь Ореста. При такой обстановке, прошлое Осокина все более и более отодвигалось назад, несчастие, казавшееся ему крайне тяжелым, принимало вид хотя и горькой, но весьма обыкновенной ошибки — и жизнь снова брала над ним свои права, манила на тот же тернистый путь ошибок и заблуждений, где так мало счастия и так много горя!

Время в Грязях проходило весело. Дни стояли чудные, и влюбленная чета всецело отдавалась деревенским удовольствиям. Каменев, всю первую молодость проведший в упорном труде, не раз боровшийся с нуждой и неудачами, рад был отдохнуть и душою и телом. Впервые он полюбил женщину и на беду жену другого… Со смертию в душе, отказался он от того блаженства, которое в глазах его было сродни преступлению, и вернулся опять к своей трудовой, ничем не согретой жизни — и вдруг… эта жизнь осветилась, счастье нежданное-негаданное внезапно нахлынуло — можно было обезуметь от радости! И Каменев действительно ожил, словно воскрес от неизлечимой болезни; он вполне отдался той сладостной волне, которая увлекла его, и жадно, всею душою, воспринимал мало знакомые ему впечатления. О Надежде Александровне и говорить нечего: куда делись ее нездоровье, слезы и нервные припадки!

Говорят, ничто так не возбуждает жажды счастья, как вид самого счастья; пожалуй оно и так: по крайней мере, в отношении не только к Насте, но и к Оресту мнение это оказалось справедливым. Чем больше отдалялся молодой человек от своего прошлого, чем равнодушнее относился к нему — тем чаще начинал он чувствовать свою душевную пустоту, свое одиночество. В Грязях он, конечно, был в родной семье; на всяком шагу он видел горячую любовь не только сестры, но и Каменева, дружбу Насти — и, на первых порах, это его удовлетворяло; но затем этого показалось ему мало… Орест и сам хорошенько не знал, чего ему недостает, но сознавал, что жизнь его вступает в иной фазис и что, кроме дела и дружбы окружающих нужно и еще кое-что, чтобы ее наполнить.

Однажды вечером сидели они с Настей в саду, на дерновой скамье. Прямо перед ними усохшая береза отчетливо вырезывалась, на темно-зеленом фоне густой еловой рощицы, своими рогатыми ветвями. Осокин сидел нагнувшись, склонив немного голову и сложив на коленях руки; Настя машинально ощипывала цветок дикой ромашки. Оба молчали.

Орест поднял голову.

— Посмотрите на эту березу, Настасья Сергеевна, — заговорил он, указывая на усохшее дерево. — Прежде на ней были листья ярко-зеленые, блестящие — хороша была она тогда! Но облетела ее краса — и что от нее осталось? Голый, непривлекательный ствол с кривыми ветвями! Вот вам верная эмблема моей жизни! Радости, очарования — все исчезло! Осталось одно: голая истина, что все это был обман, иллюзии!

Он провел рукою по лбу.

— До чего гадок и пошл этот мир, до чего развращено общество: нельзя, не спросись, быть по-своему честным человеком!

— Что вам в этом мире и обществе, раз совесть ваша покойна, и вы убеждены, что поступаете, так, как следует?