Загадай меня - Елена Левашова (2020)

Обнимаю отца, на миг почувствовав себя нашалившим мальчишкой. Мне стыдно и радостно одновременно. Затылок пульсирует, а грудь переполняется невысказанными словами. Знал бы отец, о скольких поступках я сожалел, как просил прощение, умирая в ледяном овраге… Мне теперь доподлинно известно, что человек чувствует перед смертью: не боль или страх, а сожаление о несделанном или несказанном.

– Папа, прости меня… – хриплю, чувствуя тепло отцовской груди и горячие слезы, струящиеся из его глаз.

– Федька, я так рад, что ты жив. Я молился все дни, в церковь даже ходил. Я же думал ты… как мама. – И ты меня прости. Боялся, не скажу тебе это никогда. – Папа приосанивается, словно собирается выступить перед зрителями. – Прости меня, сынок. За то, что отлупил тебя в пятом классе… Побил не разобравшись.

– Пап, да ладно тебе!

– И в восьмом тоже. Прости за подзатыльник. По пьяни я… Ну ты сам подумай – я тебя с сигаретой застал! И за больницу прости! Ты теперь Сорокину по гроб жизни должен будешь из-за моего лечения.

– Я уже почти все отдал, папа. Жалко, что с заказчиками так некрасиво получилось… Я рад, что ты не кашляешь.

Господи, как же хорошо получить второй шанс на жизнь! Мы обнимаемся, плачем, вспоминаем добрым словом деда Сашу, маму, тетю Олю… Звоню тетке и бабуле и подвергаюсь допросу от обеих.

– Я все с собой припер, сынок. Даже чайник электрический прихватил. – Папа довольно улыбается, раскладывая вещи по тумбочкам. – Вещи твои, что дома нашел, книги, шампунь и зубную щетку. Вона как ты у меня зарос! Бородища знатная, и косы скоро заплетать будем.

– Ну папа! Вот побриться мне не помешает. Поможешь?

– А то! Операция-то во сколько?

– Сергей Михайлович сказал, что возьмут третьим. Мне бы и душ принять.

– Сейчас доковыляем. Костылики у медсестры попрошу и сходим в душ. Помою тебя, побрею…

Голова с непривычки кружится, когда я принимаю вертикальное положение. Зажмуриваюсь, прогоняя темноту перед глазами, и крепче сжимаю рукоятки костылей. Нога больно пульсирует, спина побаливает, но я решительно ступаю, наплевав на слабость и боль. Головокружение сбивает с ног, пот льет ручьем… Отец поддерживает меня и ведет в душ.

Блаженство от горячей воды, льющейся на голову, преобладает над дикой болью в лодыжке. Кости словно царапают изнутри мышцы.

– Как девчонка ты, сынок, у меня. Дай хоть в хвост твои кудри соберем?

– Пап, да ну тебя! – отмахиваюсь, скользя бритвой по огрубевшим и заросшим щекам. Я вправду похожу на Ди Каприо из «Выжившего».

Сергей Михайлович приходит за мной в двенадцать. Просит поставить подписи о согласии на оперативное вмешательство, говорит об осложнениях наркоза и риске переливания крови. Мне бы впору усмехнуться в ответ и сказать что-то философское – «в одну реку нельзя войти дважды» или «снаряд два раза не попадает в одну воронку», но я благодарно киваю и подписываю…

Над головой кружится цветной калейдоскоп – белый больничный потолок, светло-зеленые кафельные стены, лица врачей, яркие лампы. Я считаю до десяти и… засыпаю, отдавшись в заботливые руки.

* * *

– Тише, Федька, тише, родной. Не кричи.

Разлепляю глаза и вижу смазанное лицо папы. Что, уже все?

– Пить… – с трудом шевелю губами. – Уже все?

– Федька, ты так кричал! Больно, сынок?

– Больно. Ужас, как стыдно. Не помню ничего. Я кричал? А времени сколько, пап? – ворочаюсь и оглядываю палату.

– Седьмой час, сынок. Не только кричал – ты пел.

– О боже, а что? Надеюсь, не любимые бабулины песни про Щорса и кровь на рукаве?

– Нет. Услышь меня… Сквозь ветра вой и шум дождя, а… дальше не помню. Красиво так пел, сынок, я прямо заслушался. – Улыбается папуля, трогая мой лоб. – Температура есть небольшая. Есть уже можно, хочешь?

– Да! Быка съем. И чаю хочу, сделаешь?