«Бай…йини»… «хаби…би»… «махбу… бати»… и плюсом — русское «любимая». К концу неспешного застолья, которое растянулось почти до вечера, это стало восприниматься нормально, стало пониматься правильно. Потому что в идеале только так и должно быть и по фигу разность культур, веры и менталитета! Даже их крон-принц отказался заводить гарем и имеет одну жену. И это тоже говорит за то, что все зависит от человека и его отношения, его чувств — плыла я от понимания этого.

— Мама… — давилась я словами уже когда Джаухар ушел на свою мужскую половину, и Мухсия — женщина средних лет в темной одежде помогла нам с мамой убрать со стола:

— Он же, как папа! Так же негромко говорит и так же смотрит на тебя. Посмеивается по-доброму, поглядывает так… Не учит, не диктует — просто советует… считается. И улыбается… тоже так — мне не объяснить! Он знает, что ты видишь в нем папу?

— Дурочка… — вздыхала мама, — я человека в нем вижу, который мне подходит, а я — ему. Мне хорошо с ним рядом, а ему — со мной, что еще?

— Двадцать лет, мам, разница, — пыталась я понять ее до конца, — он уйдет первым. Когда-нибудь — не скоро, но ты это понимаешь? Что с тобой будет, ты справишься?

— Я просто вернусь домой, Ксюша, если так, — кивнула мама, — это одна из причин того, что решиться было очень трудно. Что еще, солнышко? Давай сейчас выясним все — что еще тебя волнует, смущает, коробит, бесит, наконец? Говори.

— Шестьдесят девять, мам… ты говорила… прости — супружеская спальня?

— Да-а… — смеялась мама, поправляя бантики в косичках Янки: — Непривычно говорить с тобой, как с подружкой. Но может, я захочу похвастаться? Или порадоваться? — вздохнула она.

Сумбурный получался разговор, но нужный нам обеим, наверное, раз она все же сказала это: — Когда встал вопрос о его возрасте… подняла его не я. Не смейся только, пожалуйста — я не смеялась тогда над этим, не хотелось. И сейчас не хочется. Он сказал — когда мой конь устанет скакать, для тебя останутся мои губы и пальцы… моя женщина никогда не будет голодной.

— Меньше всего меня волнует это, Ксюша, — сморгнула она слезы, — меньше всего… Страшнее всего терять. Но он говорил, что я стану его последней радостью, я — его фаррах… Просил быть рядом, разделить с ним лучшие — самые мудрые годы его жизни. Обещал заботу, а я тоже, конечно, видела… да, он очень похож на Андрея — не внешне… ты тоже заметила.

— Папа тоже так — «радость моя», — шептала я.

— Мы с Андреем венчаны, Ксюша. «Там» я надеюсь встретить его. А Джаухар и моя тоже последняя радость. Не осуждай меня, пожалуйста — я очень трудно решалась.

— Но в бедуинскую палатку не пошла бы? — уточнила я.

— Нет, Ксюш — не тот возраст. Трудно решалась, — повторила она, — и Альпы… это просто маленькая гирька на весах.

Ночью я плакала.

Не от зависти — боже упаси! А от понимания — если я и решусь остаться с Вадимом (о его решении пока речь не шла), то только ради Янки. Ушло что-то… не стало. Он виноват был в этом или я, спал он там с ней или нет — уже не важно. Но оно ушло из меня, пропало — такое, как у мамы и Джаухара — нежное, беззаветное, трепетное.

Тот поцелуй возле турникета… я хотела тогда… Или это была просто память тела, условный рефлекс? Когда собаку Павлова кормили, она тоже капала слюной на еду, а не на кормящего. А я просто захотела секса? В постель с ним я смогу — заставлять себя не особо и придется, но остальное… но Яна! Может ради нее и стоит попытаться? Нам обоим?