Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

Выгоняет она меня периодически — после близости. Себе мстит или мне мстит за то, что ей хорошо со мной?! Но каждый раз — злоба, с которой она не может справиться. «Уйди, прошу тебя! Умоляю, уйди!» — гонит она меня прочь и выставляет чемодан с немудрёным моим барахлом за дверь. А я не ухожу. А я смеюсь ей в лицо. А я, как ребёнка, подхватываю её на руки и ношу по комнате. Она пытается вырваться, она продолжает кричать «Уйди!», но голос её всё слабее. И она подчиняется моему напору, моей воле, моей наглости и смиряется. По комнатам бродит мрачная, подавленная — до мига, когда мы начинаем разговаривать. О книгах ли говорим, о последнем ли фильме, на который она вытащила меня силком, о мироздании или творчестве, во время разговора она выздоравливает и спешит за мольберт или читать.

Сейчас я едва стою.

Одно дело близость. Между нами — муж, которого она любила и наверняка любит до сих пор, а может быть, ей кажется, что любит, но ведь это всё равно, любит, или ей кажется, что любит, потому что между «кажется» и «любит» разницы нет: чувство — то же, острое, из которого так трудно выбраться к другому человеку. Между нами — муж, о котором я помню всегда, потому что именно от него мне нужно освободить её, а для этого я должен знать, что же в нём, в её муже, такого необычного и такого сильного, что он, уйдя, всё держит её в своём плену?!

Заговорить о муже нельзя, и я пытаюсь ощупью определить, чего же не хватает Тоше: заговариваю то о политике, то о философии, то об архитектуре. Закрыв глаза, несу какую-то несусветную чушь — о Гегеле и Корбюзье, выдаю отрывочные, смутные воспоминания наших семейных разговоров. Тоша слушает с любопытством, но раздражение из её отношения ко мне не исчезает.

И всё-таки, когда она гонит меня после близости, я её не боюсь, потому что знаю, если я уйду, она будет несчастна, и я не ухожу. Со мной она не одинока. Только не хочет признаться, что не одинока!

Но вот если она выгонит меня сейчас, когда перед нами холст, я не смогу не подчиниться, ибо это значит — она не принимает меня как свою душу, как своё мироощущение, не принимает моей помощи, не хочет спастись, и мы с ней должны идти разными путями: я — к жизни, она — к смерти. И, значит, ничего я не докажу ей, потому что в моём арсенале лишь вот этот холст да моя невозможность жить без неё.

Не отрываясь, смотрю в её лицо. Но что это? Слабо, едва-едва мелькнула в нём улыбка. Благодарная? Снисходительная? Не знаю. Я ухожу сам.

Она не выгнала меня, не наполнилась ненавистью, она дружелюбна. А я бреду по совсем уже летней улице — с пылью на листьях и траве, с завязями яблок и шиповника. Островками на этой улице остались былые жители деревни, на месте которой построен новый район. Бреду, еле переставляя ноги: я сильно устал. Но я победил: она будет жить, будет долго молодой. Я смогу вызволить её из цепких скелетов прошлого.

Суриковское получилось продолжением школы — куда ни взглянешь, свои, родные рожи. В первые же дни Тюбик стал секретарем комсомольской организации курса. За два года он превратился в матёрого вожака. И из-за этого самого Тюбика и началась беда в моей жизни, а как первая весть, первый знак беды возникли глубокие разногласия с Антониной Сергеевной.

Но прежде чем они возникли, произошло несколько немаловажных событий.

3

Первое — Антонина Сергеевна прочитала «Камо грядеши?».

Это случилось во второй наш общий отпуск, после второго курса — на юге.

Мы сняли прекрасную комнату на самом берегу в Пицунде. Совершенно случайно. Не приехали родственники хозяев, а мы подвернулись под руку в нужный момент.

За одной удачей последовала другая — хозяйка согласилась готовить.

Мы плавали, зарывались в песок, бродили по берегу, разглядывали реликтовые сосны, ели шашлыки, хачапури и мамалыгу, пили прошлогоднее вино и пересказывали друг другу запомнившиеся спектакли, книги.