Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

У папика серые, чуть наискось поставленные глаза, с очень длинными чёрными ресницами и точно нарисованными бровями. У папика небольшие залысины, как у Сан Саныча, и решительный подбородок, какой бывает лишь у очень сильных, волевых мужчин. Неожиданно понимаю: папик уже подготовил почву, комиссия уже известна ему, или тому, кто моему папику помогает. Смотрю в любящие папикины глаза, и как-то разом, в одном клубке, являются мне поворотные моменты моей жизни, в которых руководящая, направляющая роль принадлежит моему папику.

Я не хотел ходить в детский сад, я хотел сидеть с дедушкой. И дедушка очень этого хотел. К тому времени, как я родился, он только вышел на пенсию.

Папик запретил мне расти у дедушки. «Только сад. Ребёнку нужен коллектив. Социальная адаптация».

Теперь я понимаю, папик просто ревновал меня к дедушке. Ему казалось, влияние дедушки на меня сильно, а буду я в саду, и он, папик, окажется единственным моим кумиром.

И папик стал моим кумиром.

Да, детский сад. Меня отправили в детский сад, а дедушку заставили осуществить это полезное для меня мероприятие — приучить к детскому саду, потому что идти туда я не хотел, сопротивлялся «всеми четырьмя копытами» и орал как резаный. Дедушка чуть не поселился в саду, играл со мной в лошадки, и я терпел приставания детей и воспитательницы. Стоило же дедушке сделать шаг к двери, как я вцеплялся в него и начинал орать. Это длилось месяц. Целый месяц я пытался отстоять своё желание жить с дедушкой. Но дедушка уговорил меня. Он расслабил меня. «Ты любишь дедушку?» — начал он свою мудрую атаку. «Да!» — горячо воскликнул я и обеими руками обвил его шею. «А когда любишь кого-нибудь, нужно делать тому, кого любишь, так, как ему хорошо». Сначала я не понял.

Но главной силой дедушки была его способность разговаривать со мной. Он мне всё объяснял: и про солнце с планетами, и про отношения между людьми. Я слушал его объяснения, понимал и большей частью поступал так, как подсказывало мне сердце, то есть так, как советовал дедушка. И в тот роковой день, в последний день горького слёзного месяца, на крыльце детского сада, когда дети уже давно завтракали, дедушка объяснил мне, что всё равно родители решили меня воспитывать в саду и мои слёзы бессмысленны, они только доведут дедушку до могилы, и я не увижу его никогда. А я не хотел доводить дедушку до могилы и, наконец, понял, как дедушке плохо из-за того, что я не хочу ходить в детский сад, что мой папик считает дедушку виноватым в этом, и если я люблю дедушку… Я любил дедушку. И позволил заточить себя в клетку стандартных мероприятий, бессмысленных трескучих стихов, наказаний.

Второй раз папик распорядился моей судьбой после пятого класса. Он решил, что я гениальный художник, и привёл меня в художественную школу.

Сейчас, глядя в красивые счастливые глаза папика, я задал себе вопрос: художник ли я?

Да, я легко рисовал в детстве. Перерисовывал животных, людей, натюрморты и кувшины. Мне нравилось подбирать краски и накладывать тени на рисунки. Но точно так же я любил выпиливать из дерева подстаканники и лепить из пластилина поле битвы. Точно так же я любил бренчать на дедушкином пианино. Сначала папик хотел сделать из меня музыканта — ребёнок тянется к музыке, вон как усердно лупит по клавишам, но его приятель, маститый музыкант, не обнаружил у меня слуха. Тогда папик обратил пристальное внимание на мои рисунки, нанял преподавателя, и вполне естественно произошёл «рывок» в этой области — под чутким руководством метра я научился сносно писать натуру, делать портреты. Правда, портреты почему-то получались не очень похожими — с натянутыми неестественными улыбками, с неживым выражением лиц, но папик не обращал на такие мелочи внимания. «Зато нос-то, нос — один к одному, а волосы, посмотрите, как выписаны волосы!» Он внушил мне, что я гений. Я поступил в художественную школу.