Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

«Тоша разводится с мужем» — Муськин голос рябью прошёл по лютикам. «Разводится с мужем»! Это значит: Тоша будет свободна. Тоша будет одна. Одна?!

Но, когда до меня дошла, наконец, эта новость, пал ливень. В секунду я насквозь промок и застучал зубами. Удар грома повышиб все мысли из головы. Молния разверзла в небе кровавую пропасть, как на придуманной мной картине.

Сама природа против меня. Учит склонить голову, не врываться в чужую жизнь, останавливает: знай своё место! Она бьёт меня грохотом. Вот сейчас пронзит молнией и превратит в горстку пепла. И не будет никакого начала, никакой Тоши. «Не смей дерзать!» — ставит она меня на место. И я, словно я невежественный дикарь, покорно ползу под надёжную широкую лапу ели, под защиту дерева. С меня течёт — парадная рубашка, парадные брюки тянут своей тяжестью вниз, к земле.

«Господи! — шепчу я в страхе. — Спаси!»

Я трус. В этом надо, наконец, признаться, хотя бы самому себе. Я боюсь темноты, боюсь пропастей небесных и земных, меня никаким калачом не заманишь в горы, но больше всего я боюсь грозы. Боюсь с детства, с тех пор как на даче удрал от родителей и случайно оказался один в поле. Около меня в землю ушла молния, и сухой стожок вспыхнул лучинкой и сгорел в одно мгновение. Я надолго онемел. Навсегда во мне поселился липкий страх беспомощности, когда чётко осознаёшь: ты — ничто, букашка, тебя легко уничтожить, и лишь случайность может охранить от этой смерти сегодня, чтобы завтра подвести к тебе смерть другую. Я боюсь смерти. И не вижу смысла в жизни.

Я трус. Прибился к самому стволу и дрожу. Здесь безопасно, молния сюда добраться не может, вон сколько веток ей придётся сжечь на пути, прежде чем она сожжёт меня: ель старая, густая, высокая — метров двадцать, не меньше, и дуб припал к ней близко — защитой. Но я ничего не могу сделать с собой, дрожу, как последнее ничтожество.

Где уж мне о Тоше подумать?! Она недосягаема, будь при ней муж, или останься она одна. Утешаю себя тем, что в безопасности, а сам дрожу. Что же это за хозяин природы человек, если не может спастись от смерти!

Под елью сухо. Сладко пахнет смолой и прелью и свежестью.

Гремит гром, снова молния стремительным зигзагом рассекает небо.

А деревья стоят спокойные, возносясь вверх и легко держа на себе богатые земной жизнью ветви.

И вдруг вспоминаю этот живой запах — из детства. В лес меня привёл дедушка, и мы стали играть в прятки. Вокруг стояли деревья, такие, как сейчас, я подобрался к самому стволу одного из них, и от запаха, вот этого запаха — свежести, смолы защекотало в носу и горле.

Гремит гром, вспыхивает молния, и в её ярком свете вижу дедушку. С закрытыми глазами, он мне не знаком.

Дедушка, мамин отец, растил меня в раннем детстве. Жил он отдельно от нас, в уютной двухкомнатной квартире. Он был самой лучшей нянькой на свете: вкусно готовил, терпеливо сносил все мои капризы, часами гулял со мной, играл. То мы с ним летели в Антарктиду, то попадали в джунгли, то плыли на корабле по Миссисипи. Дедушка любил географию. Я ещё не умел говорить, а он мне рассказывал об Амазонке, Тянь-Шане, Кордильерах, распахивал передо мной атласы и указкой водил по голубым океанам и зелёным равнинам, объяснял, что такое масштаб, какие есть условные обозначения и что говорят те или иные числа. Рассказывал и о зверях, чуть не наизусть шпарил «Маугли», истории из Бианки. Он любил перед сном ставить мне пластинки. Покачивал меня на коленях и повторял заклинаниями: Рахманинов, Глюк, Шопен. Дедушка читал мне сказки Пушкина и стихи Тютчева.

Не в прошлом году он умер — здесь, сейчас, на моих глазах упал под дерево.

Он любил лес. Шёл журавлиной походкой, чуть подскакивая, мне казалось — взлетая. Останавливался около незаметного цветка, говорил торжественно: «звездчатка» или «кашка». Он мог несколько минут простоять перед таволгой или перед сосенкой.

Я виноват в гибели дедушки.

Гремит гром. Режет небо молния.