Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

— Да, Тюбик, забыл сказать, в зале душновато, попроси фрамуги открыть! А то не было бы беды. Народ любит падать в обмороки. Кстати, хорошо бы организовать статейку! Всё-таки нешуточное дело — народное признание! — говорю небрежно. — Статейку — об удивительном, народном таланте Антонины Ивановой! Организуйте, ребятки, пожалуйста!

А наверху, на одной из картин, — узкая улица, зажатая тёмными коробками-домами, колея, на которую нас загнали. «Страх» — называется картина.

И я, я — продукт своего времени, своего общества, только что от страха чуть в штаны не напустил.

Тоша, Тошенька, помоги, дай выбраться из страха. Пальцы дрожат, и сердце бежит, словно оно — заяц и убегает от меня. Тоша, Тошенька, храбрая моя девочка, помоги мне снова ощутить себя человеком.

7

Стою у выхода чёрного хода. Мне нужно увидеть людей, обожжённых Тошей, нехотя, как в замедленной съёмке, спускающихся по лестнице. И вдруг вижу папика и маму.

Папик бледен, не похож на себя.

Ещё несколько дней назад, до встречи с Калерией Петровной, я прошёл бы мимо него, сейчас же остановился.

— Саша повёз Калерию Петровну домой, — сказала мама. — Просил, как сможешь, приехать туда.

— Ей не стало плохо?

— Нет, она держалась молодцом. При расставании сказала: «Я счастлива!» Я Саше объяснила, где еда. Но хочу сама… Только тебя искала.

— Спасибо, мама.

— Не надо, Гриша. Мы так все виноваты…

— Гриша, она — художник, я не знал, — пробормотал папик.

— Ты каждое воскресенье обедал в её доме, ты не мог не видеть картин. Ты их снимал и вешал! — Нас обтекают люди, идут и идут. Папик не смотрит на меня, папик смотрит мимо. О чём он думает? Что чувствует? Я напрягаюсь: сейчас скажет какую-нибудь пошлость. И то ли чтобы помешать ему сказать, то ли в самом деле почувствовав благодарность, говорю: — Папик, спасибо за Тошу. Если бы ты не загнал меня в художественную школу…

Не дослушав, папик начинает спускаться.

— Гриша, поверь, у тебя не такой уж плохой отец. Иначе б я не любила его столько лет! Просто у него не получилась жизнь, это ведь, Гриша, страшно. У меня получилась. У Тони получилась. У тебя, я надеюсь, получится. А папа обратный ход сделать не сумеет. Ты уж прости его за всё, Гриша.

Моя терпеливая, моя тихая мама снова плачет.

И нас обходят люди, идущие вспять: они не хотят через чёрный ход идти на улицу, они хотят вернуться в зал, нетерпеливые в своей жажде ещё раз увидеть чудо.

А я неожиданно устал.

Сказались ли бессонные ночи, суетные ли дни подготовки к выставке, или напряжение, в котором находился со дня Тошиной смерти, или страх, который пережил только что с Тюбиком — выставку закроют, но я чуть не падаю, у меня подгибаются ноги.

— Вот что, мама, подожди меня на улице, я сейчас, мы вместе поедем к Калерии Петровне, и ты меня покормишь, а потом мы решим, как дальше.

Я уже знаю, что у меня дальше: Америка, а потом разгром стометровой мастерской — своей рукой я уничтожу все картины, написанные в ней, и жизнь сначала!

Я поднялся в зал, подошёл к Артёму.

— Простите, я не спал несколько суток, почти не ел, — говорю ему. — Я должен ненадолго уехать. Прошу, никуда не уходите. Если возникнет хоть какая-нибудь угроза для картин, для выставки, вот телефон, срочно вызовите меня.

— Гриша, спасибо. — Он замолчал. Добавил: — Будьте спокойны.

Ещё на лестнице у квартиры Калерии Петровны я услышал «Реквием» Моцарта. Мама открыла своим ключом, Тошиным. Мы вошли. И я прямо в пальто уселся на стул, на котором сидел в прошлый раз.

Калерия Петровна — строгая, прямая. Разлетаются пухом её волосы. Сан Саныч — у окна.

Звучит музыка. Она, словно горький полынный ветер, ворвалась и прибила всё чуждое, сегодня осквернившее меня, сквозняком прошлась по мне очищая. Музыка пронзает болью, но я отдаюсь ей, этой светлой боли.