Сороковые... Роковые - Надежда Михайловна (2016)

— Я думаль… знат. Он поцеловал руку Вари, одел кольцо ей на палец, посмотрел, полюбовался.

И вздохнув, снял… взял кольцо и ловко засунул его в тонкий тряпочный, вытертый поясок.

Завязал кончик пояска, во второй конец сунул какой-то камушек, тоже затянул.

— Варья, ты меня помнит будеш?

— Герушка, до последнего вздоха!

Все ночи у них теперь были с привкусом горечи, оба старались не показывать своей печали, наоборот, каким-то шестым или десятым чувством, обострившимся во много раз, бережно и нежно прикасались друг к другу, растворяясь и даря себя. А Руди на печке, толстокожий Руди, не зная всей правды, догадывался, что его Герби не сможет остаться со своей Варьей, и не сможет её забыть… и так горько было за обоих, что он ощущал эту горечь у себя на губах.

Варья в один из вечеров сунула Руди в руки непривычный фотоаппарат, он сделал несколько снимков их вдвоем.

Варя ночью посокрушалась, что никак не сможет оставить фото для Герби.

Он улыбнулся:

— Ты на моя душа и сердце, не забыт тебья!

Дядя Конрад, предчувствуя гросс катастрофу, торопился вытащить племяша из этой непредсказуемой и непонятной России, пришел приказ — к пятнадцатому января майору Герберту фон Виллову прибыть к месту постоянной службы, в Берлин.

Герби помрачнел, он в глубине души молил всех богов, чтобы его Варья ушла в свое время первой, ему было бы легче. А так, как её оставить, где гарантия, что не найдется ещё какой-нибудь идиот и не захочет его Варью обидеть, а защитить её будет совсем некому! Это его просто убивало.

— Герушка, — узнав о приказе сказала Варя, — не сходи с ума, я уйду к нашим, дня за два до твоего отъезда! И видя, что он пытается что-то возразить, добавила. — Мальчик мой, немецкая твоя душа, пойми, мы появились все вместе, значит, и на возврат мы должны быть рядом. Один из наших уже почувствовал колебания такие, как было тогда при переносе сюда, только послабее, значит, это уже как бы знак. Да и среди своих мне будет легче… перенести эту… — она всхлипнула, — жуткую разлуку!

Герби крепко обнял её.

— Да, ты права! Но как ты уходит?

— Пойду в Березовку, с собой возьму Ядзины кой какие тряпки, вроде на продукты менять, она с ними назад придет. А я как бы подамся у Бряньск или ешче куда, мало ли, пропала и пропала…

— А фотоаппарат? — Нет, только флешку вытащу из него, не хватало ещё с ним влететь… Не волнуйся, я как доберусь до места, передам тебе… — она задумалась. — А вот, если, неважно, кто, женщина, ребенок, старик ли, скажет поблизости от тебя — «Солнце — на лето, зима — на мороз!» значит, я на месте. У меня все в порядке.

— Гут!

Оба за оставшиеся дни много переживали, от Вари остались одни глаза, как говорится, а Герби все больше мрачнел.

— Что с Вами, герр майор, Вы так неважно выглядите, хотя, можно сказать, уже одной ногой дома, в Берлине? — поинтересоался Вайнер.

— Да что-то болит внутри, приеду, надо будет обследоваться.

— Надеюсь, ничего серьезного не найдут эскулапы?

— Тоже надеюсь.

— Герр майор, Вы посылочку для майне Фамилие не захватите, буду Вам премного обязан.

— Гут, передайте моему Рудольфу, он будет собирать и укладывать все вещи.

Варя уходила утром, они всю ночь просто лежали тесно обнявшись, стараясь быть как можно ближе друг к другу, оба молчали, да и что можно было сказать? Утром Герберт немного подзадержался в хате, с тоской наблюдая за уходящей Варьей, облегченно вздохнул, увидев, что к ней присоединился тот лудильщик-паяльщик с базара и ещё какие-то две замухрышки-бабенки. Одну он категорически не отпустил бы, но Варья уже с неделю назад сговорилась вот с этими людьми идти вместе.

Как он прожил эти два дня без неё, он наверное и через тридцать лет не смог бы рассказать, какая тоска его сжигала, он не мог спать, осунулся.