Если ты останешься - Кортни Коул

— Это очень хорошо. Определённо, более комфортно быть здесь голыми.

Она хихикает и тянет меня к себе, ее язык снова у меня во рту. Мои руки скользят

к ее попке, в результате чего, ее нога оборачивается вокруг моего бедра.

— Твоя нога принадлежит этому месту, — говорю я ей твёрдо. Она улыбается мне

в губы.

— Это может затруднить мою ходьбу, — отвечает она, проводя пальцами по моей

спине.

80

— Мы с этим разберёмся, — рычу я и скольжу пальцами внутрь неё. Она скулит и

изгибается от моей руки, тогда, как гром трещит снаружи. А потом наш разговор умирает,

потому что наша собственная буря бушует в моей спальне.

Глава 16

Мила

Последнее, о чем я думаю прежде, чем погрузиться в туманный сон, что руки

Пакса очень сильные и теплые. И безопасные.

Я никогда не забуду, что чувствовала, когда он нырнул в озеро за мной и вытащил

в безопасное место. Дурацкая куртка тянула меня вниз, и я не могла выбраться. Он,

вероятно, спас мне жизнь. Нелепо, что он так безрассуден по отношению к своей

собственной жизни, но, кажется, так он защищает мою.

Я теснее прижимаюсь к нему, к его сильной груди. Мое лицо прижимается к его

сердцу, и оно громко бьется около моего уха. Этот стучащий ритм успокаивает меня, и я

засыпаю.

А потом мне снится сон.

Я смотрю вниз и вижу солнечный свет, окутывающий меня, мерцающий на моей

коже.

Я снова в церкви.

Но на этот раз все по-другому.

Вместо черного платья, которое я надевала на похороны своих родителей, я одета в

белое. Простая хлопковая рубашка, почти прозрачная. И мой отец сидит в передней части

церкви, вместо гроба. И вместо того, чтобы сидеть в сияющем солнечном свете, он сидит

в тени.

Мой пульс ускоряется, потому что это первый раз, когда кто-либо из моих

родителей появляется во сне. Так приятно видеть лицо моего отца. Я мчусь по проходу к

нему, но мои ноги двигаются очень медленно. Это так расстраивает, потому что я хочу

бежать, а ноги просто не слушаются. Но, в конце концов, я добираюсь до него.

Я стою перед ним и просто смотрю. Он одет в свою любимую полинявшую

зеленую фланелевую рубашку и рваные голубые джинсы, те, в которых он привык

работать во дворе.

Он улыбается.

— Привет, арахис.

— Привет, папа, — выжимаю я из себя. У меня комок в горле, поэтому я не могу

глотать. — Так приятно видеть тебя.

Он улыбается той же улыбкой, что я видела миллион раз на протяжении многих

лет, и вытягивает руки. Я бросаюсь в них. Папа пахнет так же, как Old Spice и мята. Я

вдыхаю и плачу, крепко его обнимая.

Но через несколько минут он отстраняется.

Я смотрю на него, на крупные руки, которые держали меня тысячу раз, которые

купали мою собаку, толкали мой велосипед и били мою мать. Я задыхаюсь и смотрю ему

в глаза.

— Папа, почему ты ударил маму?

Он, кажется, поражен, поэтому поднимает руки ладонями вверх, к небу.

— Я не знаю, — говорит он тихо. — Потому что я не совершенен. Мы с твоей

матерью должны были обратиться за помощью к семейному психологу. Мы любили друг

друга, но вместе погибали. Жаль, что ты видела это.

— Как ты можешь любить кого-то, но все же делать ему больно? — спрашиваю я, и

говоря это, я чувствую, как слезы текут по моему лицу. Папа тянется своей широкой

ладонью и вытирает их.

81

— Такова жизнь, — говорит он мне тихо. — Иногда мы делаем больно тем, кого

любим больше всего.

— Но ты никогда не должен был причинять кому-то боль таким образом, —

говорю я ему. — Иметь такой характер — все равно, что быть трусом.

Папа смотрит на меня.