Красные листья - Полина Саймонс (1999)

— Если они не заслуживают смерти, то какой кары они в таком случае заслуживают? Потому что они все-таки должны заслуживать какого-то наказания? Как ты думаешь? Кстати, как с этим обстоит в Гонконге?

— Там их убивают.

Кристина не была уверена, что так следует поступать с ними и здесь. В конце концов, это дело Божье. На всех курсах, какие она слушала, посещая лекции и семинары по восточной и современной религиозной мысли, по этике общественного сознания и общественных отношений, по истории религии, среди всех этих возвышенных слов, нанизываемых одно на другое, почти в каждом из них присутствовал Бог. Но она не знала Его. Большую часть жизни Он пребывал для нее где-то там, в небытии, в тумане. Как там сказано у Махатма Ганди? «Один из семи тягчайших пороков — это когда человек усыпляет свою совесть с целью получать наслаждения».

Ганди тоже был где-то в тумане, хотя его кредо она поместила над своим рабочим столом и оно служило ей нахальным дерзким напоминанием. А у Ганди какие могли быть соображения насчет смертной казни? Вообще и в частности по отношению к тому человеку, который его убил? Его бы Ганди простил. Кристина была в этом уверена. Так же как папа Иоанн Павел II простил того болгарина, который готовил на него покушение. Ганди тоже простил бы своего убийцу. Но это был Ганди, который написал, что седьмым тягчайшим пороком является «политика без принципов». Ганди был до крайности принципиален.

— А Джон Леннон простил бы Марка Дэвида Чепмана? — спросил Говард.

Кристина улыбнулась и поучающе ответила:

— Ты ведь у нас большой знаток поп-культуры. Я не думаю, что Джон Леннон стал бы его прощать, — добавила она. — Ему бы еще жить и жить.

— Значит, вот как ты трактуешь прощение? Ты думаешь, своего убийцу прощать легче, когда твоя жизнь уже лишена содержания?

— В значительной степени именно так, — сказала Кристина. «Но жизнь папы не была бессодержательной. Вовсе нет. Но с другой стороны, у папы не было пятилетнего Шона Леннона», — грустно подумала Кристина.

Говард стоял, переминаясь с ноги на ногу.

— Ты замерз, — сказала Кристина, расстегивая его пальто и возвращая ему. — Бери.

Он взял пальто, но не надел. Они оба поеживались.

— Знаешь, — проговорил Говард неуверенно, — если хочешь, приезжай на праздники в Нью-Йорк. Мы можем пойти посмотреть Дэвида и Шона Кессиди в «Кровных братьях».

Он должен был ее пригласить. Дождался последней минуты, но все равно пригласил. Кристина почувствовала себя неловко. Она снова погладила рукав его пиджака.

— Все в порядке, Говард. Это ведь просто какие-то дурацкие праздники.

— Я знаю, — сказал он. — Но мне не нравится думать, что эти дурацкие праздники ты проводишь одна и к тому же несчастлива.

— Я не буду одна. Понимаешь? Не бу-ду, — сказала она, улыбнувшись. — И я не буду несчастлива.

Кристина хотела, чтобы Говард снова ее обнял, но он не сделал этого. Он вообще никогда первым не прикасался. Его поведение по отношению к ней всегда отличалось такой предупредительностью, что Кристина порой задавалась вопросом: не скрывается ли там, под бархатной поверхностью этой предупредительности, немного совершенно обыкновенной брезгливости, как если бы в религии Говарда считалось грехом прикасаться к Кристине Ким?

— Я увижу тебя снова? — спросил он.

— Надеюсь, Говард. Действительно надеюсь. — Она снова почувствовала, насколько он сдержан.

— В таком случае с наступающим днем рождения. Кристина отсалютовала ему, выбросив в воздух сжатый кулак. Так было теплее ее длинным пальцам.

— Ага, — сказала она. — Я теперь взрослая.

— Ты была взрослой все время, сколько я тебя знаю, — сказал Говард.

— Да, но для тебя я оставалась ребенком.

— Боже мой, как давно это было, — грустно произнес он.

Кристине от этих слов тоже стало грустно.

— Не так уж и давно, Говард. — Ее нос был заложен, и она тяжело дышала ртом.