Сепсис - Элина Самарина (2005)

Конечно, решение об освобождении Бравиной В.В. следователь мог принять сию минуту. Но ему нужно было создать у Генриха видимость сложностей. Больших, труднопреодолимых преград.

Да, не все так просто в юриспруденции, как кажется!

* * *

Надзиратель завел Владу в комнату свиданий и молча указал на стул. Но Влада нервно покачала головой. Ее глаза были устремлены на дверь, в которую сейчас войдут сыновья. Пульсы ее бились в неистовом темпе. Голова и щеки горели, а внутри было холодно.

Наконец за дверью послышалась возня и в комнату, неуверенно, с каким-то внутренним удержем, вошли ее дети. Ее сыновья.

Первым нетвердо, как-то боком вошел Ник. За ним точно таким же неуверенным шагом следовал Даня. И замыкал эту группку… Нет, не Алексей… Генрих — высокий, интеллигентный и холодный. Но не видела его Влада. Ее горящие глаза устремились на сыновей. Ее холодные руки вытянулись им навстречу. И сама она устремилась к ним, но бесчувственная команда надзирателя — «Стоять»! — охладила ее намерение.

— С места не сходить! Посетители сами подойдут. По одному… — диктовал условия надзиратель, равнодушно глядя перед собой.

— Идите ко мне… Иди, Ник… Подойди к маме, — срывающимся голосом просила Влада. Она вытянула руки в мольбе, устремила вперед лицо, чтобы хоть на йоту приблизиться к родным телам. Генрих, сварливо и неприязненно скривив губы, легонько подтолкнул Никиту. Тот, пряча глаза, все той же стреноженной походкой приближался. Так в детстве он шел в угол, когда его наказывали. Несмелыми шажками, как бы проверяя крепость пола: шаг — заминка, шаг — заминка… Не удержавшись, Влада кинулась к сыну, бросив испугано-встревоженный взгляд на надзирателя, но тот не сделал замечания. И она обхватила сына, утопляя его в объятиях и утопая сама в родных запахах, в знакомых изгибах лица, тела.

— Никита, сынок, радость моя, жизнь моя, — захлебывалась она в словах и слезах, — обними маму… Ох, как я скучаю, как я тоскую по… Почему ты не целуешь маму? Обними меня, родной, обними…

Никита марионеточными движениями обозначил объятия, отворачиваясь и ускользая от поцелуев. Недолго потомившись в жарких объятиях матери, Ник высвободился и поспешно, уверенным шагом отошел к дверям. Отводя глаза, подтолкнул Даню в ту сторону, где он только что был. Как и старший, Данила нерешительно приблизился к матери, глядя на нее исподлобья.

— О, мой Даня! Данечка, мой родной! — Она вдохнула родной, теплый запах сына. Глубоко, судорожно, со спазмами. А сын вывинчивался, проворачивался в ее объятиях. В его движениях была еле различимая… брезгливость. Руки его с растопыренными пальцами не обнимали, даже не прикасались, а были отставлены за спину.

Но Влада этого не видела. Она вся была поглощена прикосновениями к сыну. Она дышала им, вдыхала его. Глаза ее застилали слезы. Но тело уже чувствовало, уже «видело» холодность и отчуждение детей.

Однако Влада отнесла это на счет непривычной обстановки. Она еще тискала сопротивляющееся тельце Дани, когда прозвучал выстрел.

— Ладно, хватит, — пробормотал Никита, глядя в сторону. А в его голосе слышался Алексей: и интонация, и даже тембр был схожим. — Нам надо идти… мама. Надо уже уходить.

Выкрутив голову из объятий матери, Даня, потупясь, засеменил к Нику.

— Надо уходить, — повторил он за братом. — Надо нам идти. Папа болеет… У него на лице бинт завернут. И вата. Он болеет.

Они были еще здесь, в комнате. Но уже воцарилась пустота. И глухая тишина. Хотя позвякивал ключами равнодушный надзиратель, хотя из-за дверей доносились разные звуки, хотя покашливал Генрих и шуршал подошвой о пол растерянный Даня. Но глухая и отчужденная, натянутая тетивой тишина отгородила Владу от этих неуместных звуков жизни.