Унесенная ветром - Дмитрий Вересов (2004)

— Что ж, не хуже тамошнего, прошлогоднего, — ответила, шамкая, старуха. — Грех жаловаться. Господь дает… Все по милости Божьей…

— А ведь я вас узнал, — уже громче заговорил я, чтобы не повторять то же самое. — Вы бабушка Хуторная. Сын ваш — Акимка Хуторной. Жив он?

— Жив, спасибо вам, — ответила старуха. — Слава Богу!

— А вы меня помните?

Старуха подслеповато посмотрела на меня, собрав морщины к бесцветным, слезящимся глазам. Мне показалось, что она не смотрит, а прислушивается, и я решил переспросить.

— Вы меня…

— Нет, батюшка, не припомню, — неожиданно перебила меня старуха.

— Как же, бабушка? Семь лет назад в станице останавливались солдаты, помните? В тот год еще генерал Курослепов проезжал вашей станицей… А я в хате у Буренниковых останавливался. Может; припомните?

Старуха смотрела на меня, вытирая краем платка слезящиеся глаза. Я вспоминал еще какие-то приметы того времени, назвал ей множество событий. Все без толку! Я плюнул и замолчал. Старуха все стояла, смотрела на меня, будто чего-то еще ждала.

— Ладно, — сказал я, почему-то раздражаясь на нее, — ступай, бабка! Ступай!

Видимо, я сбил ее с толку. Позабыв, куда шла, она потопталась еще и побрела назад в хату. Навстречу ей растворилась дверь, и во двор выбежала девочка лет шести-семи с тряпичной куклой в руках. Увидев на дворе незнакомца, она остановилась в удивлении, широко раскрыв глаза и спрятав руки за спину.

Я хорошо разглядел се. Была она темно-русая, хотя казацкие дети, вырастая, часто становятся совершенно черными. Глаза у нее были несколько удлиненные, что делало их выразительными и по-птичьи пугливыми. Одета она была скорее на чеченский, чем на казачий манер.

— Здравствуйте, красавица-турчанка! — сказал я ей как можно приветливее.

Мой голос слегка напугал ее, она повернулась, было, к дому, но передумала.

— Я — не турчанка, — сказала она неожиданно бойким голоском. — Я — Асютка Хуторная.

— Что же ты в шароварах, как турчанка? — поддразнил я ее, но она пропустила мой вопрос мимо ушей.

— Мамука — на винограднике, а папаня на кордон подался, — открыла она мне все домашние секреты.

— А кто же твоя мамука? — спросил я.

— Мамука моя — Анфиса, а я — Асютка.

— А может, Ашутка? — спросил я, припоминая знакомое имя.

— Говорят тебе, Асютка. А это дочка моя…

Она достала руки из-за спины и показала мне тряпичную куклу, перетянутую нитками. Кукла была хороша необычайно. Вместо перетянутых пучков соломы или тряпок, чем играет местная детвора, я увидел настоящую куклу с личиком, маленькими ручками, платком и рубашкой. Она ничуть не уступала куклам, в которых играли ее ровесники в Петербурге, разве что глиняное лицо ее было грубее, серьезнее, я бы сказал, взрослее фарфоровых личиков, которыми заполнены детские спаленки нашей столицы.

— Это — моя дочка, — сказала она, прижала тряпичную голову к груди и запела тоненько и протяжно, качая свою небогатую куклу.

Баюшки-баю!

Я сугревушку свою,

Я сугревушку свою,

К чему примерю?

Примерю теплу

Свою сугреву

Летом к алому цветку,

Зимой к белому снежку…

Я хотел еще поговорить с маленькой певуньей с птичьими глазами и голоском, но она сама сказала мне, состроив строгое лицо, видимо, кому-то подражая:

— Солдаты табачище курят! Страсть! Напасти на них нет, окаянных!

Она топнула ножкой, еще прошипела что-то, видимо, по-чеченски, и побежала в хату.