Отражение звезды - Марина Преображенская (1997)

— Прости меня, Гриш, — Аганин посмотрел в глаза Каратаеву и только тут заметил, как сильно он изменился за месяцы, пока они не виделись. Такое впечатление, что Аганин погружался под воду, словно в иной временной пласт. Он выбывал из жизни, которая текла здесь, на материке, и никак не касалась его. Здесь все изменялось. Строились и разрушались дома, создавались и погибали шедевры, рождались и умирали люди. Все было здесь, а там, в глубинах океана, под темными пластами воды жизнь словно замирала и только темное колыхание над головой и горстка сослуживцев, как в космическом корабле, уносящемся в неведомую даль, напоминало Александру Николаевичу Аганину, что и он привязан ко всему земному, но какой-то тонкой и неверной паутиной — паутиной воображения и четкими командами, доносящимися из динамика связи с землей.

Каратаев посмотрел на Аганина, и Александр Николаевич внезапно осознал, как близок по духу и как одинок по жизни этот невысокий, кряжистый и молчаливый человек.

— Извини меня, Гриш… — последовало молчание. Они пожали друг другу руки, Каратаев сунул в карман кителя Аганина свою визитку, сказав: «Ничего, друг, все мы люди-человеки. Спасибо за помощь. Звони, если что понадобится».

Это «звони, если что» запало в душу Аганина, и хоть они в дальнейшем больше не поддерживали никаких отношений, почему-то Аганин чувствовал, что на Григория Каратаева можно будет положиться. И он не хотел расставаться с этой уверенностью. Он предпочитал обманываться в ней, нежели шлепнуться мордой в мрак разочарования и боли очередного предательства. Так много этого добра висело в его заплечном мешке. Так много, что даже плечи ломило.

— Саша! Александр Николаевич! Вы? Постойте же, постойте, мужчина!

Аганин замедлил шаг, напрягся всем телом, точно перед ударом, и, с трудом поворачивая голову, оглянулся.

Его настороженные глаза встретили Каратаева холодными остриями штыков.

— Постойте, мужчина, — Каратаев запыхался. Животик мешал ему бежать, но он, спотыкаясь и скользя по утоптанному снегу, догнал-таки давнего знакомого. — Простите, может, я ошибаюсь… Мне трудно быть вполне уверенным, столько лет… — Он замолчал, пристально всматриваясь в лицо Аганина. — Но нет же! Не может быть! Саша! Саша! — Он смешно заплясал вокруг Аганина. Глаза его блестели. — Ты ли? Ну пойдем! — Он схватил его за рукав пальто и потащил за собой.

— Куда? — Аганин не сопротивлялся, но и особого рвения не проявлял.

— Ко мне! — приказал Григорий таким тоном, что Аганин понял — сопротивляться бесполезно.

Через час Каратаев знал все. Вплоть до того случая в подмосковном сарае. Ему не нужно было объяснять, что такое предательство, унижение и боль. Что такое страх и одиночество, что такое презрение и разбитые надежды. Он все понимал с полуслова и полувзгляда. Он не спрашивал, а только молча и участливо слушал, кивал головой, подливал чаю и подкладывал бутерброды.

Он молчал, но Аганин чувствовал, как они близки. Словно братья. Даже ближе, чем братья.

— А ты знаешь, что у тебя умерла мать? — внезапно спросил Григорий, и лицо его помрачнело.

Александр Николаевич тихо рассмеялся. Каратаев с недоумением посмотрел на него.

— Она искала тебя. Она ждала тебя. Она умирала почти неделю. Вот здесь! — Каратаев встал, указал рукой на диван в маленькой комнатке его трехкомнатной квартиры. — Она плакала и просила у тебя прощения. За все. Она не винила тебя, она ждала…

— Здесь? — Аганин замер. Он посмотрел по сторонам так, точно хотел увидеть окружающую его обстановку глазами матери. Глазами, скованными холодом приближающейся мучительной смерти. — Почему здесь? — спросил он тихо и медленно поставил на блюдце наполненную ароматным чаем большую белую керамическую чашку.

— Это долго… И вообще это так невероятно, что я даже…

— Расскажи, почему?