Касание - Галина Шергова (2000)

…Дорога. В обратный путь женщина катит пустую тележку. Крупно: колеса, на которые уже не давит тяжесть, легче проворачивают грязь. Босые ноги женщины, они двигаются медленнее, будто приняли на себя отданную повозкой тяжесть…

В зале зажегся свет, Олег недовольно крикнул в переговорник:

— Зачем вы остановили? Я же просил без перерыва все четыре ролика!

Голос на стене просвистел:

— Даем с одного проектора. Второй механик — на обеде. Надо перезарядить.

Влад полез за сигаретами, достал пачку, ее разобрали сразу, и все закурили.

— У вас еще есть что-нибудь про нее? — спросил Мемос.

Олег кивнул:

— Есть. Синхронное интервью. В следующей коробке, сейчас увидите.

Влад, сидевший по своему обыкновению сильно ссутулившись, подобрал скрещенные в коленях ноги к самому подбородку, сказал, не поднимая головы:

— Вот что, ты возьми меня писать текст. Давай сделаем об этой женщине отдельную двухчастевку. Тут нужно такой текст присочинить — нутро будет выворачивать. Возьми меня. Мне сейчас необходимо писать про это. Возьми.

— Давай, — согласился Олег.

Стена откашлялась:

— Мы готовы.

…Женщина — совсем крупно, почти во весь кадр — ее лицо. Она произносит раздельно и, как может показаться, безучастно…

Олег переводил, видимо, он уже знал наизусть этот монолог: «В ту ночь американцы убили Нгуен Конг Лыу — моего отца, Нгуен Тхи Неу — мою мать, Нгуен Конг Хая — моего сына, Нгуен Тхи Ша — мою дочь, Нгуен Тхи Там — младшую сестру, Нгуен Тхи Хуэ и Нгуен Тхи Май — моих племянниц, Нгуен Динь Тху — моего племянника».

Лицо женщины задрожало, поплыло и метнулось за грань экрана. Как неимоверно увеличенное стекло микроскопа с мечущимися инфузориями, белесое месиво задвигалось по полотну.

— Обрыв пленки, — сказала стена, — давайте монтажницу склеивать.

— Где я им возьму монтажницу, — огрызнулся Олег. — Ладно, пойду клеить сам. — Он поднялся.

Влад тоже встал. В спину уходящего Олега он сказал:

— Не нужно тут никакого текста. Оставь только это интервью. В конце. А весь эпизод давай на немую. Под одни шумы. Я такой текст, как у нее, не напишу. И никто не напишет. Пока, — он кивнул нам и тоже вышел.

Мы сидели с Мемосом и молчали. Мы сидели рядом, касаясь друг друга плечами, и молчали. Но я только сейчас почувствовала, что касаюсь его, хотя в любом другом случае само его присутствие в комнате физически ощущалось мной. А сейчас я касалась его плечом и даже не заметила этого.

— А кто твой муж? — спросил Мемос. Голос его надломился, и я отпрянула, потому что вдруг близкое присутствие его плеча стало волнующим, и все мысли у меня в голове как-то сразу расползлись.

— Он журналист.

— А где он?

— Он умер. Разбился на вертолете во время полета в Антарктиде.

— Когда?

— Четыре года назад.

— Ты очень любила его?

— Не знаю. Он был моей самой близкой подругой. Как ни странно, он был тезкой того мальчика, которого я очень любила еще в детстве. Его тоже звали Сережа Троицкий. Он погиб под Москвой.

Этот разговор должен был когда-нибудь состояться, хотя я боялась его: пока я не сказала вслух, что Сережи, моего мужа, уже нет, он был моей защитной броней, моей обороной от самой себя. Но я ведь сама ежедневно возводила надолбы, противотанковые рвы и заграждения этой обороны, чтобы одержимо и подсознательно ежедневно прорывать ее.

Странно, что именно тогда возник этот разговор. Но, вероятно, в этом была своя необратимая закономерность. Именно тогда и именно там.

ГОЛОС

Улица круто уходила вверх. Наша крутая улица Фемистокла, которую до конца своих дней я буду видеть только такой — ночной, перечеркнутой посередине белым крестом прожекторных лучей.