Любимые и покинутые - Наталья Калинина (1994)

Его пальцы неуклюже скользнули вниз. Еще ниже… Он почувствовал, как Маша слегка раздвинула бедра. Его указательный палец коснулся горячего, мокрого, нежного, и Машино тело расслабилось. Николаю Петровичу захотелось поцеловать это удивительное место, откуда исходил такой жар. Он раздвинул Машины ноги пошире, поразившись раскрывшейся ему красоте и совершенству женской природы. Ему захотелось погрузиться, уйти в эту восхитительную нежную плоть, спрятавшись в ней от всех жизненных невзгод. Маша тихо простонала. Он скользнул ладонями по ее узким девичьим бедрам. Маша по-лягушачьи широко раздвинула их, и он достал языком что-то сладкое, трепещуще-жгучее и понял, что ему открылся совершенно новый мир ощущений. Как же он был глуп, превращая акт любви в обычное скотство насыщения, после которого наступает полное притупление сознания и тяжелый сон.

Наслаждение охватило каждую клеточку его тела. И Маша затрепетала, откликаясь на каждое его движение. Удивительная, непостижимая женщина… Пускай потом его ждет хоть ад… Он осторожно подтянулся на руках, нашел Машины губы и ласково, но властно разжал их языком. Ее пальцы проворно расстегнули пуговицы его пижамы, коснулись изнемогающего от желания члена. От их прикосновений наслаждение было столь жгучим, что Николай Петрович чуть было не исторг копившуюся в нем сперму, но сумел вовремя сдержать себя. Машины пальцы осторожно, ласково направили его туда, куда ему давно хотелось войти. Маша опять простонала, еще шире расставила бедра, свесив ногу с кровати. И Николай Петрович вдруг понял, что эта женщина создана для одного — отдаваться мужчине. Ибо она отдается ему вся, без остатка — телом, душой, разумом, а еще сочетанием всего этого, что и есть Маша, его дочь, жена, мать, сестра, любовница…

Он впал в сладкое забытье, Машина вторая нога тоже съехала на пол, и Николай Петрович как-то сам собой очутился на коленях на ковре возле кровати. И в эту секунду ему показалось, будто он достиг верха блаженства, недоступного простым смертным. Извергнув семя, он упал головой на Машин живот, чувствуя, как в нем пульсирует его собственная плоть.

И тут раздался отвратительный трезвон. Они разом встрепенулись, не сразу поняв, в чем дело Николай Петрович, с усилием оторвавшись от Маши, бросился к будильнику, нажал на его холодный металлический колпачок и рухнул на ковер, больно ударившись головой о ножку тумбочки.

Маша-маленькая, вбежав в спальню, увидела мать перед большим — от самого пола и чуть ли не до потолка — трехстворчатым зеркалом с бледно-лунной подсветкой. На Маше-большой было длинное платье из темно-малинового панбархата, вышитое по кокетке алым бисером и шелком. Узкое лицо с влажным ярко-красным ртом показалось ей загадочным и немножко печальным. Как на картинке, что Маша-маленькая совсем недавно видела в журнале.

— Мама! — она так и замерла посреди комнаты. — Ну какая же ты стала… прекрасная!

Маша-большая даже бровью не повела. Она была погружена в созерцание своего двойника в большом зеркале. Она встала с пуфа, повернулась вполоборота и, поставив на низкий туалетный столик обтянутую в чулки-паутинку ногу, расстегнула несколько пуговиц на длинном — почти до талии — разрезе и подняла повыше ажурную подвязку.

У Маши-маленькой дух захватило. Она подбежала к матери сзади, обхватила ее за талию, привстав на пальчики, чмокнула в узкий мысок треугольного выреза на спине. И опять Маша-большая осталась равнодушной к присутствию дочери.

— Мамочка, мамуля, ты уходишь? В театр? Я тоже хочу с тобой — мне надоело торчать дома и играть с Верой в лото. Возьми меня с собой в театр! — выпалила на одном дыхании Маша-маленькая и прижалась к Маше-большой.

Маша-большая улыбнулась, адресуя свою улыбку отражению в зеркале, поправила слегка растрепавшийся локон, надула губы, игриво наморщила лоб и, довольная собой, сказала дочери: