Любимые и покинутые - Наталья Калинина (1994)

Устинья обнаружила исчезновение Маши поздно — обычно она тихонько выходила из ее спальни в пятнадцать минут восьмого, чтобы накормить и проводить в школу Машку. В тот день было воскресенье, и Устинья позволила себе с часок поваляться в постели, тем более, что во всем доме было тихо, если не считать петушиного кукареканья. Наконец Устинья встала, заслышав легкие вечно куда-то спешащие Машкины шаги. Она быстро накинула халат, в поисках которого долго шарила рукой по стенке — в спальне было темно, — прислушавшись, уловила то, что привыкла слышать: беззвучное Машино дыхание, и выскользнула за дверь, тихо прикрыв ее за собой. Маша-большая просыпалась к двенадцати, и до этого часа ее не беспокоили. В двенадцать двадцать Устинья принесла теплый травяной настой и столовую ложку майского меда. Отдернула штору. И громко вскрикнула, чуть не выронив из рук чашку.

Постель Маши не просто была пуста — скомканное одеяло и перевернутые подушки говорили о том, что ее хозяйка отправилась в бега.

Николай Петрович ни в какую не соглашался обратиться в милицию. Он вызвал из гаража дежурную машину и, сказав шоферу, что хочет покататься, стал квартал за кварталом объезжать город. Он надеялся увидеть Машу на Центральной улице — она когда-то говорила ему, что эта улица напоминает ей чем-то родную Тверскую.

Поиски оказались тщетными. Николай Петрович вернулся домой, отпустил шофера, поднялся пешком на свой этаж и сказал Устинье:

— Она не могла далеко уйти. Мне не хотелось бы ставить в известность милицию о том, что моя жена… не в себе. Давай подождем до вечера. Она обязательно вернется.

Устинья ничего не ответила, но влетевшая в столовую Таисия Никитична безапелляционно констатировала, что у ее сына вместо сердца кирпич, а в голове всего одна извилина, да и та прямая.

— Она могла попасть под машину или под трамвай, ее могли обидеть, изнасиловать в каком-нибудь вонючем подъезде, даже убить… Ведь она беззащитна, как малый ребенок, — тараторила мать, размахивая перед носом Николая Петровича сухими веснушчатыми руками. — Нужно обзвонить все больницы, морги, поднять на ноги милицию. Устинья, хоть ты скажи моему сыну, что он круглый идиот и истукан.

Устинья молчала. Она уже успела расспросить вахтершу, и та сказала, что какая-то женщина вышла из подъезда перед самым рассветом. Она не могла сказать, кто это — вахтерша работала в их доме всего неделю.

Когда Таисия Никитична исчерпала запас своей воинственной энергии и вышла из столовой, Устинья сказала:

— Я знаю, где она. Но ты, Петрович, не должен увозить ее оттуда насильно. Поклянись.

— Не буду я ни в чем клясться, — заартачился было Николай Петрович. — Ее нужно по-настоящему лечить, а не поить этой твоей кобыльей мочой. Представляешь, что подымется, когда узнают, что сумасшедшая свободно разгуливает по городу и что она — моя жена.

— Она не сумасшедшая, — возразила Устинья. — И никому не сможет причинить вреда. Я головой за нее ручаюсь.

— А я бы и ногтем на мизинце не поручился. Разве можно отвечать за поступки человека, у которого не все дома?

— Я знаю, где она, — повторила Устинья. — Но ты не посмеешь поступить против ее воли. Я об этом позабочусь. Дай мне машину.

Когда Маша открыла глаза, она поняла, что лежит в той самой постели, в которой когда-то спали втроем муж, жена и маленькая дочка. Она обвела взглядом все углы, стараясь запечатлеть в мозгу до боли знакомые очертания. Даже трещина на оконном стекле возле печки осталась той же, хоть ее и постарались замазать пластилином. В окно видны холмы, а где-то поблизости ударяются о глиняный яр волны разбушевавшейся реки.

Маша плакала теплыми слезами беззвучной радости. Оказывается, в прошлое можно вернуться. Сейчас в комнату зайдет Анджей с охапкой полевых цветов, засыплет ими ее с ног до головы…