В ловушке любви - Франсуаза Саган (1994)

Проселочная дорога, деревня, тропинка, а вот и дом: низкий, квадратный со слепыми от желтого солнца окнами, старое уснувшее дерево и две собаки. Мой щенок тут же вырвался из пут своего детского сна и с лаем бросился к ним. Я испугалась за него, но мужчины лишь пожали плечами, хлопнули дверцами машины и с чемоданами в руках поднялись по ступенькам на маленькое крылечко. У них были одинаковые медлительные и спокойные движения деревенских жителей. В гостиной стоял пузатый плюшевый диван, пианино. Повсюду валялись газеты, было много фужеров. И еще там был огромный камин, который я тут же полюбила, как и готические стулья. Я подошла к балконной двери: она выходила во двор священника, за которым простиралось бесконечное поле люцерны.

— Как здесь тихо, — сказала я обернувшись.

Луи пересек комнату, встал рядом и положил руку мне на плечо.

— Тебе нравится?

Я подняла на него глаза. До сих пор я не смела взглянуть ему в лицо. Я была смущена и робела перед ним, перед самой собой, перед тем, что окружало нас, с тех пор как мы были вместе. К тому же его рука была почти невесомой. Он положил ее как бы нерешительно, как бы сомневаясь. Его лицо слегка исказилось, и я слышала, как он прерывисто дышал. Мы смотрели и не видели друг друга. Я чувствовала, что мое лицо так же обнажено, как и его. Застыв, оно словно кричало: «Это ты, это ты!» Лица, истерзанные любовью, планеты, испепеленные страстью с немыми морями устремленных друг на друга глаз и темной бездной сжатых губ. Лишь слабое биение, голубых вен на наших висках, этот непристойный анахронизм, был напоминанием о тех временах, когда нам только чудилось, что мы живем, любим, спим, ведь мы еще не знали друг друга. И мне лишь казалось, что я понимала, будто солнце горячее, шелк мягкий, а море соленое. Я спала, и мне снилось, будто я живу, а я еще даже не родилась.

«Я голоден и хочу есть», — сказал Дидье и голос его долетел до нас, словно из невыносимой дали. Но он долетел до нас, и мы проснулись. Неожиданно я заметила, что лицо Луи загорело, лишь тонкая белая линия полукругом пересекала этот загар у самых глаз.

— Наверное, ты читал на солнце, — догадалась я.

И он наконец улыбнулся, кивнул головой, отступил немного и сжал мое плечо рукой. До этого наши тела находились в той неподвижности, которая кричит о непреодолимом желании. Они стояли и ждали, как две хорошо выдрессированные охотничьи собаки. Но вот Луи сделал шаг, и они сорвались с места навстречу друг другу. Тесно прижавшись, мы обернулись к Дидье. Он улыбался.

— Я, конечно, не хочу вас обидеть, но у вас такой неуклюжий вид… — сказал он. — И совсем невеселый. Может, нам выпить чего-нибудь… А то у меня такое впечатление, будто я дуэнья в компании испанских жениха и невесты.

А я, которая хорошо знала, что дневная неловкость не что иное как отражение ночной гармонии, что напускная дистанция это всего лишь обратная сторона тайного бесстыдства, я почувствовала гордость и благодарность к этим телам, моему и Луи, столь умело подчинявшимся обстоятельствам под взглядом третьего. Да, наша любовь была подобна прекрасным лошадям, двум скакунам, чистокровным, пугливым, верным, любящим ветер и тьму. Я вытянулась на диване, а Луи достал бутылку виски. Дидье включил проигрыватель и поставил пластинку с музыкой Шуберта. Первый стакан мы выпили очень быстро. Я умирала от жажды и неожиданно почувствовала смертельную усталость. Опустился вечер, и у меня возникло такое ощущение, будто я уже десять лет сижу перед этим камином и слушаю пластинку. Казалось, я уже могла бы наизусть спеть этот незнакомый квинтет. За такие минуты в жизни я была готова сто раз умереть, сто раз обречь себя на вечные муки.