Театр любви - Наталья Калинина (1996)

На мне еще кое-где были бинты, а там, откуда их уже сняли, кожа была красной и сморщенной. Но с головой все оказалось в порядке: волосы уцелели и были уложены в красивую прическу в стиле Лайзы Минелли. Это были мои собственные волосы — темно-каштановые, шелковистые, блестящие. Надо сказать, визажисты с Петровки поработали на славу. Я словно побывала в гримерной «Метро Голдвин Майерс» или другой какой голливудской киностудии.

Апухтин привез этих людей в больницу в то утро, когда меня должны были выписать. Процедура по приведению моей внешности в надлежащий вид заняла около двух часов, и я, признаться, устала. Зато игра, что называется, стоила свеч.

Новую жизнь нужно начинать в хорошем виде и бодром настроении. Новая жизнь… Но по плечу ли мне что-то начать?..

Однако как бы я ни поступила в дальнейшем, все это будет называться новой жизнью. Потому что от гнезда, в котором я прожила все эти сорок лет, не осталось ничего. И если продолжать мыслить в русле этой птичьей метафоры, то и стаи больше не существует. Охотник выследил ее из засады, подпустил поближе и методично расстрелял.

И все равно жить надо. После всего того, что я пережила, вряд ли достанет сил на самоубийство. Да это и не выход. Если Апухтин на самом деле меня любит, своим уходом я причинила бы ему боль. Хватит боли. Последнее время мой мир наполняют скорбь и боль.

Особенно тяжело я пережила смерть мамы.

Наш последний разговор я помнила до последнего слова. То и дело прокручивала его в голове, но так и не могла согласиться с ней по поводу Апухтина. Сейчас он был последним звеном, связывающим меня с этим миром. Стоит этому звену порваться — и жизнь для меня будет кончена.

Я похудела за то время, что провела в больнице. Ноги, обтянутые в белые чулки из хлопка, — мне не так давно сделали пересадку кожи — казались двумя жердинами, руки висели как плети. Правда, пальцы уже начали слушаться меня, но были красными и распухшими.

Кресло стояло возле окна, из которого я видела Москву-реку, золотые купола кремлевских церквей вдалеке, шпиль высотки на Смоленской площади. Осень уже сбрызнула ярко-желтой краской кроны лип и тополей. Мелкий дождик неслышно ударялся о стекло, растекаясь на затейливые ручейки. В ком нате было уютно — я чувствовала это душой и телом.

Апухтин отлучился в магазин. Я ждала его, то и дело поглядывая на часы. Со вчерашнего дня мы перекинулись с ним всего двумя-тремя фразами — мы все время были на людях. Мне нужно было задать Апухтину несколько вопросов, потому что я успела кое-что вспомнить и сложить в своей голове. Словом, прийти к определенному выводу. Вполне возможно, что я была на ложном пути, ибо не знала многих деталей этого сложного запутанного дела. Апухтин мог кое-что прояснить.

Зазвонил телефон. Он стоял на тумбочке возле моего кресла. Я легко сняла трубку. Какой-то капитан Баранников спрашивал Апухтина.

— Позвоните ему по сотовому, — сказала я, зная, что Апухтин ни на секунду не разлучается со своим телефоном.

— Не отвечает. Вы не знаете, где он?

— Уехал в магазин.

— Давно?

— Минут сорок назад. Точнее сорок пять, — сказала я, посмотрев на часы.

— Очевидно, сели батарейки. Передайте, пожалуйста, чтоб срочно перезвонил.

Я снова стала глядеть в окно. Все магазины рядом. Пора бы ему вернуться.

Телефон зазвонил снова. Прошло минуты две, не больше.

— Таша, — услышала я в трубке. — Ташенька, это я, Саша Кириллин.

Я кинула трубку и стиснула кулаки. Оказывается, грязная игра еще не закончилась.

— Таша, не вешай трубку, — услышала я снова тот же голос. — С тобой хочет поговорить Валентина.

— С тобой случилось несчастье, — узнала я ее голос. Мне казалось, он звучал совсем рядом, и я инстинктивно отстранилась. — Выражаю самые искренние соболезнования. Сашка сказал, что видел твою мать два с половиной месяца назад. Была жива, здорова. Они еще поговорили… Надо же такому случиться…