Танго втроем - Мария Нуровская (2012)

Она грешила употреблением слов в прене бре жительно-уменьшительной форме. Это меня порядком бесило – я чувствовала в этом проявление высокомерия с ее стороны. Эльжбета не говорила – она изрекала. Отсюда «людишки, бабенки, мужичонки», и только Бог в ее устах всегда был Бог, а не боженька. Видимо, это был единственный случай, когда она признавала чье-то превосходство, даже власть над собой. Я до конца еще не поняла, какую роль в ее жизни играет религия, к которой она так внезапно обратилась. Не могла отделаться от ощущения, что она мечется в поисках цели, лихорадочно пытаясь заполнить образовавшуюся пустоту. Неожиданно решила вернуться в театр, и если бы только захотела, это возвращение могло бы быть вполне удачным. А что, если эта пустота образовалась в результате очередного расставания со сценой? Мне просто необходимо было узнать всю правду, докопаться до причины, по которой она сорвала премьерный спектакль и покинула театр. Я тешила себя надеждой, что когда-нибудь Эльжбета мне об этом расскажет. Но не сейчас, еще рано, если учесть характер наших с ней взаимоотношений – мы лишь на середине пути. В своем отношении к ней я тоже пока не определилась. Одно ясно, все началось с чувства вины перед ней. Но потом… потом для меня открылось, насколько мы с ней схожи, в том числе и по мировоззрению. А вскоре меня накрыло волной профессиональных страхов, и откуда-то взялось убеждение, что она мне поможет. Кто знает, не помогла ли уже? Понятно, что мой кризис заключался не в том, что я внезапно забыла, как надо играть, и что у меня вылетело из головы все, чему меня учили в театральной школе. В моем мозгу произошла какая-то блокировка, а во время нашей читки по ролям «Дяди Вани» вдруг немного отпустило. И у меня появилась надежда, что вскоре эти страхи совсем уйдут. Если бы на самом деле такое случилось, то произошло бы только благодаря ей, Эльжбете… Зигмунд мне не помог, даже выслушать меня не захотел, хотя, справедливости ради, надо отметить, что я не горела желанием выворачиваться перед ним наизнанку. На это инстинкта самосохранения у меня хватило. То есть, в общем-то, он был не так уж виноват, хотя в душе я продолжала обижаться на него. За то, что не сумел разглядеть меня по-настоящему. В том дурацком интервью журналистка задала ему вопрос: «Мужчины обожают быть первопроходцами в любой области, а здесь вам представился шанс сотворить из девушки женщину. Вас это возбуждает?» А Зигмунд ответил: «Тут я счастливчик, ибо речь идет и о сотворении из ученицы актрисы. Игра в Пигмалиона может быть действительно возбуждающей…» Я бы предпочла думать, что его высказывания подправила одаренная редакторша журнала, впрочем, как и мои. Но где-то в глубине чувствовала: это – его собственные слова. Быть может, если бы он выразился иначе, ну, к примеру, как тот влюбленный в сумасшедшую пятидесятилетнюю даму старик писатель: «Ты – это мой стиль!» Или вернее: «Она – это мой стиль!» Но Зигмунд сказал… он выразился именно так, в общем, плохо обо мне сказал, и я это запомнила. Мысленно я давала ему ответ на эти слова, и моя отповедь становилась все более многословной и вовсе не такой уж дружелюбной. Начать хотя бы с того, что его влияние на меня как на актрису было сильно преувеличено: я сама доходила до всего, сама училась многим вещам, к примеру находить внутреннее равновесие, стараться быть в ладу с собой. Мой талант был необузданным, не укладывался в рамки традиционной школы, Зигмунд скорее гасил его, нежели развивал. Эльжбета сказала, что моя роль в фильме удалась, потому что я быстро сумела избавиться от навязанной в школе актерской манеры игры. И кажется, она была права, поскольку, покинув стены моего учебного заведения, я почувствовала, что мне легче дышится… И Ирину сыграла, можно сказать, очень непрофессионально, но именно поэтому все так восторгались моей игрой. Зигмунд поначалу пытался меня укрощать, но потом сдался и позволил играть так, как я чувствую… В конце концов, его роль в моей актерской жизни свелась к тому, что он не мешал мне быть самой собой, не делал из меня бездушный автомат, который должен раз за разом повторять те театральные приемы и схемы, которым, как дрессированного мишку, меня обучали в течение нескольких лет. Это уже немало. Но так далеко от роли Пигмалиона… Моими настоящими учителями были те, великие актеры. Лонцкий, спектакль которого «Тартюф», записанный на кассету, я смотрела сотни раз. Или Януш Гайос, тоже мой учитель. В спектакле «Ужин в четыре руки» он прекрасно воплотил на сцене образ Баха. Каждый раз, ставя кассету с этой постановкой, я не могла сдержать восхищения, как актер с такой простоватой внешностью сумел передать зрителям все тончайшие оттенки сложных чувств своего героя. Незначительное движение лицевых мускулов, подрагивание губ, смех – все имело значение. В моем понимании он был гением. В театре я больше наблюдала за мужчинами, чем за своими партнершами. Зигмунд, разумеется, даже не догадывался об этом. Быть может, поэтому то, в чем он признался журналистке, было искренним. А на деле это означало вот что: я женился на молоденькой девушке, ибо для нее я – авторитет, она восхищается мной, заимствует у меня мой опыт и профессионализм, а я в свою очередь учусь у нее юношескому энтузиазму…