Необоснованные претензии - Кэтрин Коултер

Они наняли такси до Лувра, и Элизабет почувствовала, как ее неуверенность и робость в присутствии этого человека, знавшего Тимоти, слабеют и исчезают. Они разрабатывали план действий — Элизабет хотела увидеть “Джоконду”, а он “Крылатую победу” и, конечно, импрессионистов.

— Здесь так мало женщин, — сказала Элизабет с отсутствующим видом в то время, как они бродили по обширным залам.

— Берта Морисо и Мэри Кэссет [Морисо Берта — французская художница (1841 — 1895);

Кэссет Мэри — американская художница (1845 — 1926).], — ответил он, когда они добрались до импрессионистов. — По правде говоря, я пытаюсь купить картину Кэссет, но сомневаюсь, что мне это удастся, конечно, если не решусь ее украсть.

Она не моргая смотрела на него, уверенная, что он шутит, но Чалмерс выглядел совершенно серьезным.

— Если бы вы ее украли, тогда люди вроде меня не увидели бы ее.

— Такие люди, как вы, Элизабет, тоже могли бы украсть ее.

"Деньги Тимоти, — подумала она. — Их так много”. Она просто покачала головой.

— Мне хотелось бы посетить могилу Наполеона, — сказала Элизабет. И они отправились туда, а потом казалось вполне естественным вместе пообедать, и Роуи, как бы почувствовав ее отвращение к местам, где ее могли узнать, предложил пойти в маленький ресторанчик на Монмартре.

Элизабет любила устрицы и съела целую дюжину.

— Я выросла на Среднем Западе, — сказала она, облизывая пальцы. — Есть устрицы там почему-то считалось греховным. Меня приучил к ним Клод, когда я приехала сюда в первый раз, чтобы брать у него уроки. Теперь при виде устрицы жадность затуманивает мои глаза.

Роуи поднял взгляд от своей телятины.

— Я вырос в Бостоне, — сказал он, — и каждый раз при виде горшка техасского чили [7] жадность и слезы затуманивают мне глаза.

— Вы все еще живете в Бостоне?

— Примерно половину времени провожу там. Мои родители живут в Бостоне и делают отчаянные усилия, чтобы отвадить застройщиков от Бэк-Бей [8]. Остальное время занимаюсь делами в Нью-Йорке, там у меня квартира.

— Понимаю, — отозвалась Элизабет и оживленно заговорила о Тюильри [9].

Они договорились о том, как проведут следующий день, и он довез ее до дверей отеля. Его поцелуй был прохладным, скорее дружеским, чем любовным, и ее не мучили угрызения совести.

На следующий вечер они обедали на прогулочном пароходике, неспешно следующем по Сене.

Ночь была ясной, температура выше сорока [10], звезды ярко сверкали.

В начале февраля туристов было еще немного, но среди них она угадала нескольких, явно проводивших здесь свой медовый месяц. Пока они стояли у поручней, Роуи сжал ее руку в перчатке.

— Я, конечно, слышал о вашем отце. И сожалею, что мне не довелось послушать его игру.

— Он принадлежал к старой школе, — ответила Элизабет, изо всех сил стараясь сделать так, чтобы голос звучал ровно. — Невероятно талантливый, он был ужасно смущен и разочарован, что родился не мальчик. Ждали мальчика, но к тому времени, когда мне исполнилось три года, он уже привык, и вопрос о моей профессии был решен.

— Когда он умер?

— Семь лет назад моя мать и он погибли в автокатастрофе — на них налетел пьяный шофер.

— У вас нет ни братьев, ни сестер?

Элизабет покачала головой, и слабая улыбка тронула губы.

Они заговорили о годах, проведенных ею в Жульярде, о том времени, когда она брала уроки у Клода, но Роуи замолчал, когда речь зашла о ее браке с Тимоти.

Из его рассказов она поняла, что он тоже единственный ребенок и происходит из бостонской семьи, где деньги передавались из поколения в поколение — это были “старые” деньги.

— Собственно говоря, я занимаюсь банковским делом, делом семьи, и, по словам моей матери, это уберегает меня от неприятностей. Моя мать — горгона [11], от одного ее взгляда устрицы бы выскочили из своих раковин и помчались наутек.

В кафе недалеко от отеля Элизабет они распили бутылку Алокс-Кортона.