Граница дозволенного - Пабло Симонетти (2013)

Я стискиваю зубы, готовясь услышать: «Какое еще отчаяние?» — но Хосефина мрачно плюхается в кресло и допивает оставшееся на донышке бокала вино. Плечи ссутулены, взгляд опущен, руки на коленях — то ли совсем сникла, то ли задремала. Я возвращаюсь на свое место и вновь смотрю на нее. Поймет ли она, что беспокоиться нужно обо мне, а не о причинах моего развода? Судя по ее покаянному виду, она сейчас скажет «прости», обнимет меня, заверит, что любит и что будет заботиться обо мне, пока я не приду в себя, а потом попросит познакомить ее с Роке.

— Не понимаю, как я сама еще живу с мужем, — вдруг произносит она.

Даже столкнувшись с чужим горем, человек не перестает думать о себе. Неудивительно, с нашей-то маменькой.

— У вас с Хуаном не ладится?

— Он по-прежнему хочет меня, а я уже потеряла к нему интерес. Он почти всегда под мухой. И он мне не нравится, Амелия. — Она поднимает голову, глядя на огонь. — Он кажется мне неудачником, который с двадцати пяти лет крутит одну и ту же пластинку: про летний лагерь, игры в «кто есть кто», говорит о необходимости налаживать связи. Сплошная обертка без начинки: делать нужно так-то, а зачем — неизвестно.

Разошлась, не остановить. Хочет перетянуть одеяло сочувствия на себя.

— На словах он просто крутой спец, — продолжает Хосефина. — Пробивной, лазейки якобы умеет находить. А сам даже договор нормально составить не может! В бюро его держат, потому что взяли давно, прямо с университетской скамьи, а на самом деле смеются над ним за спиной — мне намекнула жена одного из компаньонов. Еще бы они не потешались — он же шут гороховый, слов миллион, а дел — никаких, на собраниях умудряется заснуть, после обедов с клиентами приходит пьяный… — Она переводит дух и, понизив голос, признается: — Его попросили уйти по собственному.

В полумраке я различаю в ее лице что-то близкое к омерзению. Она впервые позволила себе ругать Хуана в моем присутствии.

— Он начал хамить клиенту… после нескольких рюмок. И поскольку это был уже не первый случай, ему велели искать другую контору. Без всякого скандала, дали уйти будто бы по собственной инициативе, но уходить пришлось быстро.

— Бедняга.

Похоже, вино развязало Хосефине язык и заставило сбросить маску. А я из подозреваемой превратилась в подругу, на которую можно перевалить лежащий на сердце груз. Так уже не раз бывало: она справлялась о моем здоровье исключительно затем, чтобы пожаловаться на собственные болячки. Вряд ли она это сознательно. Чужая жизнь для моей сестры — это повод для сравнения, повод посмотреть на себя словно со стороны. Она как Нарцисс, обреченный на постоянные поиски своего водного зеркала.

— Но я не страдаю, не бешусь. Он поставил под удар всю нашу жизнь. — Хосефина поднимается с кресла. — Ты бы видела, как он себя ведет — как будто ничего не случилось, спокойно разглагольствует за утренней газетой. А когда встречаемся пообедать с друзьями, после второй рюмки он уже готов решить все мировые проблемы. Денег теперь вполовину меньше — притом, что я на операциях пашу ассистентом в две смены. У меня, конечно, есть недостатки, но я никогда не думала, что он может быть таким идиотом.

— И ты не подашь на развод?

Если она серьезно, ответ будет однозначным. Наши с Эсекьелем проблемы меркнут перед выходками ее супруга.

— Не решаюсь.

— Об этом я и говорила: разводятся, когда доходят до точки.

Как же она напоминает мне маму! Точнее сказать, всех представителей нашего семейства. Хосефина — типичный пример члена нашего клана — волнуется только за себя любимую, а проблемы остальных ее не касаются. Попытка выбраться из семейной суеты и пожить своей жизнью всегда вызывала возмущение. Я нарушила негласное правило. Поступила по-своему, и вот теперь моя сестра, видя в моей жизни отражение своей, спрашивает:

— И что мне делать, Амелия?

Мне хочется ее обнять и утешить, но я сыта по горло тем, как она упивается жалостью к себе.