Полиция памяти - Ёко Огава (1994)

— Не знаю, насколько удачно это сравнение, но… В ваших сердцах происходит некое изменение, всегда одно и то же, чем дальше, тем безнадежнее. Отменить его или повернуть вспять почти невозможно. С точки зрения таких, как я, это изменение приведет вас к такому концу, что страшно даже представить…

Взявшись за ручку своей опустевшей чашки, R принялся вертеть ее то вправо, то влево. Старик продолжал смотреть на шкатулку не отрываясь.

— К концу? — повторила я уже про себя. А ведь я и сама часто думала о чем-то похожем. Конец… Итог… Край. Именно этими словами я столько раз пыталась вычислить и измерить: куда же меня несет? А ведь еще ни разу не преуспела. Ведь когда мы топим себя в бездонной трясине своего сердца, все наши чувства парализует — и даже подумать над такими вопросами не остается ни воздуха, ни сил. Вот и со стариком сколько ни заводи такой разговор, в ответ услышишь одно: «Все будет в порядке. Все как-нибудь образуется…»

— И все-таки это очень странное чувство, — сказала я. — Когда то, что давно исчезло, вдруг появляется вот так, прямо перед глазами. Ведь на самом-то деле его и правда больше не существует, не так ли? И тем не менее мы все разглядываем эту коробочку и слушаем ее музыку. И произносим ее название, как там… ору-гору? Ну, разве вам самому не странно?

— А что же тут странного? Шкатулка существует, вот она, перед нами. Свою музыку она играла и играет — как до исчезновения, так и после. Преданно и старательно повторяет одну и ту же мелодию, ровно той же длины, что и время завода пружины. Такова ее роль — и теперь, и во все времена. Меняются лишь сердца тех, кто все это видит и слышит.

— Конечно, я понимаю, — кивнула я. — Оругору не виновата в том, что она исчезла. Но что поделаешь? Когда то, что исчезло навеки, вдруг опять появляется перед нами, наше сердце кричит от боли! Все равно что в тихий, застоявшийся омут бросить жесткую, колючую корягу. Тут же поднимутся волны, на дне закрутится водоворот, снизу полезет всякая грязь… Поэтому нам и приходится все эти коряги сжигать, сплавлять по реке, хоронить в земле или прятать куда подальше, только бы с глаз долой!

Слушая меня, R ссутулился и обнял руками колени.

— Но разве вам больно слушать эту шкатулку? — уточнил он.

— Нет-нет! При чем же тут боль? — поспешно вставил старик. — Думаю, я готов принять ваш подарок!

— А то, что «сердце кричит», так это, наверное, с непривычки, — продолжал R. — Но у этой шкатулки звук специально придуман так, чтобы сердце смягчить. Поэтому храните ее в самом укромном месте вашего парома, где вас никто не потревожит, и хотя бы раз в день заводите пружину. Думаю, тогда ее звук подействует на вас так, как я говорил… Прошу вас!

И R, поклонившись, коснулся лбом рук на коленях.

— Непременно! — отозвался старик. — Клянусь беречь оругору как зеницу ока! Пожалуй, я поставлю ее перед зеркалом в ванной между мылом, зубным порошком и лосьоном. В такой компании ее никто ни в чем не заподозрит. Я буду открывать ее по утрам, чтобы побриться под эту музыку своей роскошной керамической бритвой, и по вечерам — чтобы почистить под нее зубы. Что может быть элегантнее человека, приводящего себя в порядок под такую божественную мелодию? И кто может быть счастливей меня, если даже в этом возрасте я справляю такие дни рождения?

Лицо старика, говорившего все это, совсем утонуло в морщинках, так что плакал он или смеялся, было не разобрать. Я с нежностью погладила его по спине.

— Это был замечательный день рождения, — сказала я.

— Однозначно, — согласился R. — Лучшая вечеринка в моей жизни. Ну что ж, дорогой именинник… Держите вашу оругору!

Протянув руку, он подвинул шкатулку к старику. А музыка все звучала, и ее мягкие звуки танцевали над нами, отражаясь от стен убежища слабым эхом. С великой осторожностью, словно боясь повредить, старик закрыл крышку обеими руками. Золоченые петельки скрипнули, мелодия оборвалась.