Тюльпанная лихорадка - Дебора Моггак (2017)

– Нет, – ответил Ян. – У нас не вечеринка. Мы ждем тебя. – Он усадил Геррита на стул. – Где пакеты? – Ян говорил медленно, словно обращался к слабоумному. – Те, что я просил принести? Где они?

– Тут. – Геррит с гордым видом распахнул куртку и вытащил два свертка. Они были сильно помяты, с почти развязавшейся бечевкой. – Доставил, как вы велели.

Он передал их Яну. Тот взял свертки и положил на стол. Все собравшиеся в комнате уставились на них, затаив дыхание. Воцарилась тишина, слышалось только пыхтение Геррита, отдувавшегося после своей «драки». Ян развернул первый пакет. Внутри лежали комки краски, кое-как замотанные в клочок бумаги. Все молчали. Ян открыл второй пакет. Там лежало несколько сплющенных пирожных.

– Простите, сэр, – промычал Геррит. – Они, того… слегка помялись… во время схватки… когда я бил испанцев…

– А где луковица тюльпана? – тихо промолвил Ян.

Слуга уставился на него, открыв рот.

– Что?

– Третий пакет, Геррит. Там была луковица тюльпана.

– А, вы про лук? Я его съел.

58. София

Нельзя почистить лук, не пролив слез.

Якоб Катс. Моральные символы, 1632 г.

У меня пошла носом кровь.

– Со мной тоже такое бывает, когда я волнуюсь, – заметила Лизбет. Она гладила для меня платье. На столе стоял горячий утюг. – Наклонитесь над ним. Пусть упадет несколько капель, это помогает.

Я склонилась над утюгом. Кровь зашипела на раскаленном железе. Я вдруг почувствовала, как мне не хватает Марии и ее суеверий. Мы долго находились вместе, сблизились друг с другом, но теперь я больше ее не увижу. Даже не узнаю, как сложилась жизнь у нее и малышки. Сработает ли ее уловка насчет кормилицы? Не будет ли дочка слишком похожа на нее? Бесполезные вопросы. Смерть вырывала меня из круга живых, и скоро я навсегда уеду из страны.

Мне было одиноко. Я могла общаться только с этой женщиной, Лизбет, которую раньше никогда не видела. Где Ян? Я откинула голову и прижала к ноздрям платок. Утюг меня не вылечит. Во мне еще слишком много крови; я жива.

Где же он? Церковные колокола пробили восемь. Лизбет отправилась вниз, забивать гуся. Я достала свои четки: это все, что у меня осталось, я буквально вцепилась в них после смерти. «Святая Мария, матерь Божья…» Я перебрала все бусинки на четках, молясь о том, чтобы Ян поскорее пришел. Какое кощунство: просить об успехе собственной измены, – но ведь я все равно уже проклята.

Наконец кровь остановилась. Я сняла ночную рубашку и натянула одежду, какую оставила мне Лизбет: сорочка, черная юбка, черное платье и корсет. Никакой экзотики: хватит с меня игр. Я пойду в черном, накинув синий плащ, который надевала жена зеленщика, изображая Мадонну.

Я села на кровать и стала ждать. Снаружи доносились голоса и детский визг. Маттеус гонялся за малышами по всему дому.

– Я чудище, я вас проглочу! – ревел он.

Лизбет упрашивала его:

– Не возбуждай их. Они не будут есть за ужином.

В коридоре прогремели шаги, и все затихло. Где-то вдалеке залаяла собака. Я чувствовала себя отрезанной и от этой шумной семьи, и от самой жизни. В Утрехте меня оплакивали мать и сестры. Я старалась об этом не думать. В свое время я оставила Корнелису записку на случай своей смерти, прося его поддержать моих близких: возможно, это упрочит их благосостояние, но вряд ли утешит. Неподалеку, в доме на Геренграхт, Корнелис скорбел по усопшей жене. Как я могла так поступить с ними? Оказаться жесткой и принести их в жертву ради собственного счастья? Я могу сбежать хоть на край света, но они навсегда останутся со мной, в моем кровоточащем от боли сердце.

На колокольне пробило четверть. Дрожащими руками я раскладывала на коленях плащ. Ян уже должен был прийти. Что случилось? От него никаких известий, ни одной записки. Дом погрузился в тишину. Даже голос Маттеуса затих. Я не решалась выйти из комнаты: меня не должны увидеть дети.