Бегущий за ветром - Халед Хоссейни (2003)

В пятом классе начались занятия по исламу. Вел их мулла по имени Фатхулла-хан, коренастый плотный человек с рябым лицом и хриплым голосом. Он толковал нам о пользе выплаты закята[8] и об обязанности совершить хадж, учил, как правильно совершать ежедневный пятикратный намаз, и заставлял вызубривать стихи из Корана, добиваясь с помощью розги, чтобы мы верно произносили арабские слова (хотя их значение оставалось для нас тайной), дабы они достигли ушей Аллаха. Как-то он просветил нас, что ислам считает пьянство великим грехом, за который пьяница ответит на Киямате, Судном дне. Надо сказать, в те дни в Кабуле выпивали многие, и никто не подвергал провинившихся публичной порке, хотя, конечно, на употребление алкоголя смотрели косо. Любители покупали бутылку виски, упакованную в оберточную бумагу, в качестве «лекарства» в известных им аптеках и, выходя на улицу, старались засунуть сверток подальше от посторонних глаз.

Придя в тот день домой, я поднялся наверх, в «курительную», и передал отцу слова законоучителя. Баба как раз наливал себе виски у бара в углу комнаты. Он выслушал меня, кивнул, отхлебнул из стакана, опустился на кожаный диван и посадил меня к себе на колени — все равно что на два бревна. Затем сделал глубокий вдох и выдохнул через нос — его усы, казалось, трепетали целую вечность. Я уж и не знал, то ли обнять его, то ли испугаться и убежать.

— Вижу, то, чему сейчас учат в школе, тебя смутило, — наконец проговорил Баба басом.

— Но ведь если он сказал правду, получается, ты грешник, отец.

— Хм-м-м. — Баба раскусил кубик льда. — Хочешь знать, что твой отец думает насчет греха?

— Да.

— Я скажу тебе. Только запомни хорошенько, Амир, эти бородатые болваны никогда не научат ничему хорошему.

— Ты имеешь в виду муллу Фатхуллу-хана?

Баба повел рукой, в которой сжимал стакан. Лед звякнул.

— Я имею в виду всех этих самодовольных обезьян, достойных лишь плевка в бороду.

Я представил себе, как Баба плюет в бороду обезьяне (хоть бы и самодовольной), и захихикал.

— Они способны только теребить четки и цитировать книгу, языка которой они даже не понимают. — Баба отпил глоток. — Не приведи Аллах, если они когда-нибудь дорвутся до власти в Афганистане.

— Но мулла Фатхулла-хан вполне приятный, — с трудом выдавил я, корчась от смеха.

— Чингисхан, говорят, тоже был приятным малым. Но довольно об этом. Отвечаю на твой вопрос о грехе. Ты слушаешь?

— Да, — сказал я и плотно сжал губы, стараясь сдержать смех. Но хихиканье прорывалось через нос.

Баба холодно посмотрел мне в глаза, и охота смеяться у меня сразу прошла.

— Хоть раз в жизни с тобой можно поговорить как мужчина с мужчиной?

— Да, Баба-джан. — Слова отца больно задели меня. Такая минута — Баба нечасто говорил со мной, да еще посадив на колени, — а я своей дуростью все испортил.

— Отлично. — Баба отвел глаза в сторону. — Что бы ни говорил мулла, существует только один грех. Воровство. Оно — основа всех прочих грехов. Ты это понимаешь?

— Нет, Баба-джан. — Как мне хотелось постигнуть смысл слов отца и не разочаровывать его снова.

Баба раздраженно вздохнул — хотя вообще-то был человеком терпеливым. У меня заныло сердце. Сколько раз он являлся домой затемно, и я вынужден был обедать один и все спрашивал у Али, где отец и когда придет, хотя и так знал, что Баба пропадает на стройплощадке — ведь без хозяйского догляда никак нельзя. Вот где нужно терпение, и немалое. Я уже ненавидел сирот, для которых он строил приют, и желал, чтобы они померли вслед за своими родителями.

— Убийца крадет жизнь, — сказал Баба. — Похищает у жены право на мужа, отбирает у детей отца. Лгун отнимает у других право на правду. Жулик забирает право на справедливость. Понимаешь теперь?