Бегущий за ветром - Халед Хоссейни (2003)

— Присаживайтесь, Амир-джан, — сказала Джамиля. — Сорая, подай ему стул, девочка. И помой персик. Они такие сладкие и свежие.

— Нет, благодарю вас, — ответил я. — Мне уже пора идти. Отец ждет.

— Да что вы? — Ханум Тахери явно понравилось, что я вежливо отказался от приглашения. — Тогда хоть возьмите с собой парочку. — Она кинула в бумажный пакет несколько киви и пару персиков и вручила мне. — Передайте отцу мой салям. И заходите к нам почаще.

— Непременно. Благодарю вас, Хала-джан.

Краем глаза я заметил, что Сорая отвернулась.

— Я-то думал, ты пошел за кока-колой, — протянул Баба, принимая от меня пакет с фруктами. Взгляд у него был серьезный и игривый вместе. Я забормотал что-то в свое оправдание, но Баба впился зубами в персик и остановил меня движением руки: — Не нужно никаких объяснений, Амир. Просто помни, что я тебе сказал.

Ночью мне грезились солнечные зайчики, танцующие в глазах Сораи, и нежные впадинки возле ключицы. Снова и снова я прокручивал в голове наш разговор. Какие она произнесла слова? «Я слышала, вы пишете» или «Я слышала, вы писатель»? Ворочаясь с боку на бок с открытыми глазами, я с ужасом думал о предстоящих шести бесконечных днях ильды. Ведь я увижу ее вновь только в воскресенье.

Несколько недель все шло как по маслу. Я ждал, пока генерал не отойдет, затем появлялся у палатки Тахери. Если ханум Тахери была на месте, она угощала меня чаем и колчей и мы беседовали с ней о Кабуле прежних дней, о знакомых, о мучившем ее артрите. Она, несомненно, обратила внимание на то, что я показываюсь, только когда генерала нет, но не подала виду.

— Ваш Кэка только что отошел, — говорила она неизменно.

Присутствие ханум Тахери было мне даже на руку, и не только потому, что она меня так привечала; при ней Сорая казалась менее напряженной и была поразговорчивее. Мать была рядом, и это как бы узаконивало все, что происходило между мной и Сораей (хотя и в меньшей степени, чем если бы на месте жены был сам генерал), и если уж не совсем спасало от злых языков, то снижало градус сплетни.

Однажды мы с Сораей разговаривали у палатки одни. Она рассказывала мне о своей учебе в колледже Олоун.

— И какая будет ваша специальность?

— Я хочу стать учительницей.

— Правда? Почему?

— Эта профессия мне всегда нравилась. Когда мы жили в Вирджинии, я закончила курсы английского языка как второго, а сейчас раз в неделю веду свой урок в окружной библиотеке. Моя мама тоже была учительницей, преподавала фарси и историю в женской средней школе Заргуна в Кабуле.

Толстяк в войлочной охотничьей шляпе предложил три доллара за набор подсвечников стоимостью в пять, и Сорая уступила. Положив деньги в коробочку из-под конфет, стоявшую на земле, она застенчиво взглянула на меня:

— Хочу рассказать вам кое-что, только немного смущаюсь.

— С удовольствием послушаю, — воодушевился я.

— Только не смейтесь.

— Рассказывайте же.

— Когда я училась в четвертом классе в Кабуле, отец нанял служанку по имени Зиба. Ее сестра жила в Иране, в Мешхеде, и Зиба, которая была неграмотна, иногда просила меня написать письмо сестре. А когда приходил ответ, я читала его Зибе. Что, если я научу тебя читать и писать? — спросила я однажды. Зиба сощурилась, широко улыбнулась и сказала: я с удовольствием. Я садилась с ней в кухне, и мы принимались за Алефбе. Поднимешь, бывало, глаза от тетрадей, а Зиба потряхивает кастрюльку с мясом и вслух зубрит алфавит, а потом садится к столу и пишет буквы на бумажке.

Через год Зиба читала детские книжки. Мы устраивались во дворе, и она читала мне сказки про Дару и Сару — медленно, но верно. Меня она стала называть моалем — наставница. — Сорая засмеялась. — Знаю, это звучит по-детски, но, когда Зиба сама написала письмо, я преисполнилась такой гордости, будто добилась чего-то важного в жизни. Понимаете меня?

— Да.