Седмица Трехглазого - Борис Акунин (2017)

– Что будем делать, Маркел Маркелыч? Менялу возьмем?

– Взять-то возьмем, но пользы от Золотникова не будет. Он, я думаю, получал рубли от Рябого, а больше никого не знает. Рябой, напугавшись, побежал к кому-то, чтоб его спрятали. Не к Жабе, заметь. Есть тут некто поважнее. И этот некто поступил вернее: решил обрезать нитку. И обрезал. Нет у нас с тобой теперь главного свидетеля.

– Что ж, выходит, кончено? – уныло молвил Репей.

– Это они думают, что кончено. И пускай думают. Эй, коня мне!

Сверху, из седла, сказал:

– Берись за стремя, Ваня. Поскачу шибко, не упади.

Рассуждал Трехглазый так.

В денежном воровстве начальник монетного двора не главный. Главный – тот, к кому он отправился «пеф, с великим поспефанием». По Яузской улице, которая, между прочим, ведет к Зарядью. Где зарезали мастера Фрола. Уж не к одному ль и тому же лицу они кинулись со своим испугом?

Полуэктова прикончат навряд ли. Во-первых, убить голову Денежного двора – это не мелюзгу прирезать, будет шуму на всю державу. Во-вторых, без Рябого вчинить Жабе нечего. А в-третьих, кто ж станет резать курицу, сидящую на золотых, то бишь медных яйцах?

Нет, Полуэктов живехонек. И, возможно, уже вернулся на службу, успокоенный.

Человечек он утлый, чувствительный. Такой после резкого перепада из страха в спокойствие, а потом обратно в страх может пойти врассып. Вот мы его сейчас и припугнем, прижмем, придавим.

Бедный Ванька, скача обок с конем огромными прыжками, раза два чуть не грохнулся, но ничего, не упал. До Серебряников дорысили быстро. Ох, и день выдался – по всей широкой Москве то сюда, то туда, то сызнова.

В Денежный двор вошли с Яузской улицы, через малые ворота, где караулил все тот же картавый сторож.

– Вернулся голова?

– Ага, прифол. – Отвечая, детина почему-то всё оборачивался в сторону казенной избы. – Расфумелись они там чего-то. Бегают, орут. Поглядеть бы, да с караула не отлучифся.

На крыльце головного дома действительно кричали, кто-то сбежал по ступенькам.

– Ваня, скорей! – ахнул Трехглазый, чуя недоброе.

Проклиная свою колченогость, застучал костылем вслед за шустрым ярыжкой, а тот исчез в избе и – Маркел еще только добрался до крыльца – уже скатился обратно.

Доложил:

– Полуэктову худо. На полу бьется, пена изо рта. Все мечутся, не знают, чего делать.

Расталкивая столпившихся людей, а кого и охаживая костылем, Трехглазый протиснулся вперед.

Двое держали за плечи дергающегося в судорогах Полуэктова. Он хрипел, драл на себе ворот. Вдруг припадочного вырвало желчью и чем-то багровым. Радетели в испуге отшатнулись.

Маркел наклонился.

– Ты у кого был?

Жаба разевал рот, в вытаращенных глазах застыл ужас.

– Тебя отравили. У кого ты был? – зашептал страдальцу Маркел в самое ухо. – Говори!

– Ма… ма… – просипел Полуэктов и вдруг перестал тужиться. Обвис, стукнулся затылком о доски. Сделался недвижим.

– Помер, сердешный, – охнули сзади.

– Чего он хотел сказать, а? – спросил из-за плеча Репей. – «Ма», «ма» – чего это?

– Чего-чего, матерь звал. Многие, помирая, будто в детство возвращаются.

Опустившись на четвереньки, для чего пришлось отставить больную ногу, Трехглазый нагнулся к самой блевотине. Пахло вином и еще чем-то чесночным.

Эге. Знакомый запах. Так же, бывало, несло изо рта у новопреставленных покойников, кончившихся вроде как от брюшной хворобы, а на самом деле отравленных. Мышиная отрава, именуется «арсеник».

Распрямился Маркел чернее грозовой тучи.

– Вот теперь, Ваня, нитка точно обрублена… Резать монетного начальника не стали. Поступили хитрее. С отравой, сам знаешь, никогда доподлинно неизвестно – то ли подсыпали что, то ли человек сам помер…

Ярыжка тоже переживал, удрученно сопел.

– Однако воровство-то медное мы пресекли, так? – сказал он, утешая дьяка.