Грозное дело - Сергей Булыга (2015)

Ночью она ничего у него не спрашивала, уткнулась ему в бок и даже не сопела, а спала как мёртвая. Трофим лежал рядом, думал: рассказать, не рассказать? Ну а зачем рассказывать? Чтобы самому легче стало? А ей станет каково? Ей и так несладко, он же её замуж не берёт, хоть она сколько раз уже просилась… И не стал будить, рассказывать, лежал ровно, руки на груди сложивши, и видел то государя-царя, то государя-царевича, то Зюзина, то Клима, то Матрёну, то карлу, то Шубу, или как его по имени…

Но Гапку не толкнул, не стал будить, язык не развязал. А завтра, с утра, им уже не до разговоров было, он сразу пошёл на службу.

На службе тоже никому ничего не рассказывал. Да никто у него ничего и не спрашивал, будто он и не уезжал никуда.

И в Москве тоже молчали. Потом только, может, дня через три, объявился слух: царевич в Слободе преставился, и царь по нему крепко горюет. А почему преставился, не говорили. Потом стали говорить: царевича везут в Москву, в Архангельский собор, там будут хоронить. Ещё дня через три привезли закрытый гроб, поставили на амвоне напротив царских врат. А царя всё не было. Царь в Кирилловом монастыре, так говорили, по царевичу горюет. Ни до чего теперь царю! Даже не до Ливонии. И наши сразу всю Ливонию профукали. Но бояре собрались, послали от себя послов. Послы, и с ними Сёмка Ададуров, съехались с литвой и ляхами и заключили с ними мир – поганей не придумаешь, отдали им земель немерено… А царь как сидел в Кирилловом монастыре, так и сидел, и каялся. Очень горевал царь по царевичу, который, говорили знающие люди, в три дня сгорел, как свечка, невесть от чего. Гроб царевича стоял в Архангельском соборе закрытый, народ туда валом валил прощаться. Может, вся Москва, кроме Трофима, там перебывала.

А царь всё не ехал и не ехал. Только в марте по Москве прошел вдруг слух: царь едет! Будто бы отпеть царевича, а на самом деле, говорили, чтобы проучить Москву, как он когда-то проучил Новгород – за мир с литвой. Вот когда страху было! Но вышли встречать всем миром. А он в одном простом возке приехал, в старой овчиной шубе, с лица серый, глаза, как у слепца, пустые, и будто ничего не слышал. Также и на отпевании стоял как неживой, согбенный, но не крестился и не бил поклонов. А потом, рассказывала Гапка, царь головой кивнул – немчин, стоявший рядом (доктор Илов, подумал Трофим), поднял крышку…

И все немо ахнули! Царевич лежал как живой – личико белое, щёчки румяные, а рядом стоял царь – как смерть. Все стали креститься, а он не крестился. Кивнул, немчин закрыл крышку, рынды подняли гроб и понесли в алтарь. А царь развернулся и пошёл. Вышел из храма, сел в свой простой возок и, когда обратно ехал, запускал руку в мешок, зачерпывал горстями серебро, бросал в толпу. Народ кричал, а он как не слышал. И опять уехал в монастырь.

Опять стало тихо в Москве, опять царю было не до неё. Потом вдруг накинули Трофиму десять рублей в год. Трофим накупил Гапке обновок. Гапка примеряла, радовалась, говорила, что это им за службу от царя. Трофим кивал, помалкивал и думал: «Да от какого тут царя, царю давно ни до чего нет дела, царь сидит в монастыре, а тут всем бояре правят, а боярами – боярин Годунов, шурин Фёдора-царевича, наследника. Вот так-то!» Мимо Трофима как-то раз проехал, как мимо вши какой-нибудь – и головы не повернул. Зато Зюзин, тот ещё издалека заметил! И как смазал плетью, так сбил шапку в грязь и, не обернувшись, дальше поскакал. Трофим поднял шапку, утёрся. Гапка как только про это узнала, стала срамить Трофима, говорить, что надо пойти, пасть боярину Борису Фёдоровичу в ноги и показать на Зюзина, у Зюзина теперь силы никакой. Трофим обещал пойти, но не пошёл. Филька на это засмеялся и сказал: