Грозное дело - Сергей Булыга (2015)

Но, тут же подумалось, и Зюзин тоже понимает, что ему так лучше. Поэтому он скажет: «Что это такое? Мы тут все ходим под Богом, а он прохлаждается? Не быть тому!» И велит завтра с самого утра достать. Да и царь утром проснётся, сразу спросит: «Где тот пёс смердячий, который мне вчера дерзил, приведите его сюда да потешьте меня!» Потому что в иное время царь сам сюда пришёл бы тешиться, а тут занемог, вот и велит, чтоб привели. И приведут! Царь сразу начнёт срамить Трофима, говорить, что как же ты, как будто какой нехристь, посмел мне такое говорить вчера?! А ну, скажет, Ефремка, чего даром мою рубаху носишь, а ну давай отплачивай, потешь меня! Ефрем ему тут же поклонится, снимет у себя с головы ремешок, а он у него всегда повязан, чтобы волосы в глаза не лезли, – снимет и повяжет Трофиму, возьмёт ложку, всунет её под ремешок, а потом начнёт накручивать. Ремешок начнёт давить, кожа на лбу и за ушами лопнет, начнёт хлестать кровь, голова начнёт трещать, Трофим выпучит глаза, а Ефремка знай себе крути, Трофим уже орёт как оглашенный, а царь смотрит на него и усмехается. А после говорит…

Трофим мотнул головой и подумал, что надо думать о другом. О чём? Да о чём хочешь. Можешь что угодно задумывать, всё равно ведь темнотища, ничего не видно. Так, может, он сейчас и не в колодце, а, может, он в своих сенях лежит? А почему в сенях, почему до лавки не дошёл? Как почему? Шёл, шёл и завернул к Демьянихе. И кто Демьяниху осудит? Она же баба одинокая, вдова. Ну и зайдёт, бывало. А у Демьянихи всегда и пироги, и чем запить, и вообще. Вот так! Гапка это терпела, терпела, а однажды вот так ночью, в такой же тьме, Трофим с Демьянихой вдруг слышат: бах-бабах! бах-бабах по двери! Уже давно за полночь, а эта чувырла рубит топором, кричит: «Трофим, пёс проклятый! Лучше не выходи, зарублю!» Ну, он и не стал выходить, он же не враг себе. Его через подпол выпустили. Он вылез из подклета, смотрит: луна светит, видно далеко, Гапка на Демьяновом крыльце стоит, кричит, чтобы Трофима вызвали, а он, Трофим, боком-боком вдоль тына – и дальше по лесенке к себе, и уже взялся за дверь…

Как ему вдруг сзади обухом по голове шарах! – и он через порог ввалился к себе в сени и лежит, и ничего не помнит. А дверь открытая стоит. Дело было зимой. Ох, и замёрз он тогда! Долго он тогда лежал, как ему после рассказали. Сейчас у него только одна нога мёрзнет, та, которая без сапога, а тогда он весь продрог. Если бы Гапка не одумалась, так бы и околел. Но посреди ночи вдруг почуял – его волокут. Прислушался – а это Гапка. А он – как мешок. Ни рукой, ни ногой не шевельнуть, и голова в крови, и кровь засохла. А Гапка его дальше волочёт. Заволокла в горницу, на лавку взвалила, укрыла и ещё сама рядом легла. И вот она лежит, в слезах вся, причитает: «Царица Небесная, спаси его, век буду на Тебя молиться, не дай ему, дураку, помереть, не виноватый он, опоили его, обнесли, обкурили». А он лежит как мёртвый! Только голова гудит. Так всю ночь и пролежал. Только утром и продрал глаза, когда Мартын, князев дворский, пришёл, начал им в дверь стучать и костерить: «Скоты поганые, никому всю ночь не дали спать, князь на вас гнев положил, сошлёт вас в дальнее село!» Только тут Трофим очухался, смотрит – он дома, рядом лежит Гапка, глазами лупает, молчит. А что ей говорить, они же не венчаны, она и так должна быть рада, что он её из дому не гонит. Кто она? – никто, а он – царев стряпчий, он у себя в Приказе второй человек после князя Михайлы, да и что князь? Он туда неделями носа не кажет, тогда Трофим первый, над ним только царь…