Нью-Йорк - Татьяна Богатырева, Евгения Соловьева (2019)

Чтобы найти открытый туалет, мне пришлось изрядно поблуждать. Все же этот театр я знаю плохо, заблудиться – раз плюнуть. А блуждая, я опять наткнулась на семейство Кобылевских: мадам Железный Феликс и мадам Скромняшечка искали то же, что и я. На сей раз мне удалось спрятаться раньше, чем меня заметили, и не заржать в голос от подслушанного кусочка разговора.

Бог ты мой! Кто бы мог подумать, что Розочка была идеальной женой, нежно любимой и самим Родионом, и его мамой! Уж они так поддерживали ее творческие начинания, так пестовали талант! Но Розочка оказалась лишь слабой женщиной, не устояла перед лордом Спонсором. Хотя вот увидишь, никто не будет любить ее так, как Родечка, ах, уж он-то умеет любить и заботиться по-настоящему, только разве такая юная девица может это оценить! Но в остальном – Розочка была идеальна! Настоящая леди, а как держится, ты обрати внимание на ее осанку! Родечка очень ценил ее помощь, такого изумительного администратора еще поискать… она умела устроить все как надо, не лезла вперед, понимала… Вот какой должна быть жена гения! Ты должна понимать, что быть женой гения – огромная ответственность… вот Розочка…

Они прошли дальше, а я все никак не могла успокоиться – ржала, зажимая рот ладонью. Да, да! Какие перышки, какой носок, а какой талант в добывании бабла, жаль только, не нам то бабло досталось! Ох уж эта мамо! Интересно, она глаза платочком промакивает, скорбя о разлуке Родечки и Розочки? Платочек-то у мамо кружевной, с монограммой. Антикварный платочек, дворянский.

Бедная девочка. Надеюсь, Родечка будет держать ее от мамы подальше, тогда, быть может, они в самом деле будут счастливы. Смотрит-то он на девочку с некой даже нежностью.

Все. Решено. Подарю обожаемой мамо тур для поправки хрупкого здоровья. Кругосветный. На год. Авось Кобылевскому хватит, чтобы почувствовать себя мужчиной, а не маменькиным песиком-аксессуаром.

Разумеется, дальше я пошла совсем в другую сторону. Сочувствие сочувствием, а давать мамо возможность поймать меня наедине я не буду. Мало ли, какой прекрасный план по возвращению в семью моих гонораров у нее созреет, на планы мамо сильна. Не зря ее все министерство культуры уважает.

После подслушанной наставительной беседы мне было так хорошо и весело, что я даже напевать стала. «Танцуй, Эсмеральдо». Фальшиво и сипло, а плевать – я автор сценария и вообще гений, мне можно! Так, напевая, и добралась до заветных дверей, и не обратила бы внимания на устроившуюся в закутке перед туалетами парочку, если бы…

Если бы Бонни Джеральд не застонал, так хрипло и знакомо: «Мадонна!..»

Я вздрогнула, обернулась – и замерла, завороженная картиной.

Бонни стоял, прислонившись спиной к стене, его смокинг был расстегнут, белоснежная рубашка выпростана из брюк, глаза закрыты, голова запрокинута. По виску катилась капелька пота. Он обеими руками придерживал голову девицы, стоящей перед ним на коленях, сжимал ее рыжеватые патлы в такт движениям, и с каждым стонал все громче.

Мне надо было развернуться и уйти, пока он меня не заметил. Но я не могла пошевелиться. Словно разом вытекли все силы, все эмоции и желания, оставив лишь пустую оболочку. Куклу. И все, что сейчас могла делать эта кукла – смотреть. И не плакать. Куклы ведь не плачут.

Не о чем плакать.

Подумаешь, кто-то отсасывает Бонни Джеральду, эка невидаль.

Подумаешь, он называет эту сучку мадонной – он, наверное, всех так называет. Это проще, чем спрашивать имя.

Подумаешь, он распахнул глаза, кончая сучке в рот, и смотрит на меня, а в его глазах – туман, туман… и губы снова шепчут: мадонна!..

Мне надо было сбежать. До того, как туман в его глазах сменился злостью. До того, как он отстранил девицу – та обернулась и облизнулась, этак напоказ, – и скривил губы в усмешке.

– Хочешь облизать конфетку, детка?