Глаза ее куклы - Екатерина Неволина (2019)

И тут давящая тень вдруг исчезла, а вместо этого меня повлекло куда-то с невероятной силой, словно затягивало пылесосом.

Я очутилась в небольшой, очень скудно обставленной комнате с тускло-зелеными обоями, кажется, предшественниками и фактически близнецами желтых. В глаза бросились большой лакированный стол с грубыми ножками, железная кровать с изогнутыми спинками в ногах и у изголовья, свисающий с потолка матерчатый оранжевый абажур люстры и огромный, на ножках, ящик, о котором я откуда-то знала, что это приемник. Над ним висел бумажный портрет кудрявого мужчины с пронзительным, чуть высокомерным взглядом — это был Александр Блок.

А еще в комнате находилась худощавая девушка, одетая в старомодное простенькое платьице, скорее напоминавшее ситцевый халатик. Я словно наблюдала за ней со стороны, невидимо паря в воздухе.

Девушка сидела за столом и нервно перебирала исписанные, все в странных сгибах листочки бумаги. Вдруг дверь (о, оказывается, в комнате была дверь!) открылась, в помещение ворвался порыв свежего ветра и… вошел молодой симпатичный мужчина.

Бумаги, словно птицы, слетели со стола, но, не найдя в себе сил на дальнее странствие, бессильно опустились на пол неподалеку.

Девушка медленно встала.

С минуту они просто стояли друг напротив друга.

А потом она, издав странный гортанный звук, бросилась гостю на шею. Ее руки, словно у слепой, непрестанно двигались — ощупывали его плечи, зарывались в волосы.

— Ты вернулся! Я знала! Я знала! — повторяла она, словно желая убедить кого-то. Возможно, саму себя?..

— Не плачь, да не плачь же, все хорошо, маленькая! — Он тоже обнимал ее, суматошно гладил, целовал в растрепавшиеся волосы…

А я заглянула в брошенный прямо на пол грязный армейский холщовый мешок и отпрянула, наткнувшись на взгляд ярко-сапфировых незамутненных глаз.

— Ты узнаешь меня? — спросила Гретхен, и я проснулась.

1945 год, июль

Коленька вернулся, и теперь их ждала настоящая счастливая жизнь. Наташа точно знала это, когда упаковывала в большую коробку всю уцелевшую переписку (часть писем с фронта пропала при переезде, и это было хуже, чем исчезновение маминой, еще весьма неплохой, каракулевой шубы). Наташа боялась за мужа все это время. Боялась и ждала, ведь поэт Симонов писал «Жди меня, и я вернусь». Когда в далеком и страшном сорок втором она прочитала эти строки в «Правде», они мгновенно, словно раскаленным клеймом, легли на сердце. «Нужно ждать. Коленька обязательно вернется», — повторяла она.

Если бы можно было поехать и быть рядом с ним… Но нельзя — болела мама, да и Коленька, уходя, заставил ее поклясться, что она позаботится о себе и не наделает глупостей. Наделать глупостей Наташа умела, недаром и мама постоянно заглядывала ей в глаза, тревожно расспрашивала, но Наташа держалась.

«Береги себя, моя маленькая. Пока я знаю, что с тобой все хорошо, ты жива и здорова, на сердце у меня спокойно. Буду бить проклятых фашистов за тебя и за всех наших любимых, моя родная», — писал с фронта Коля. Он часто называл жену «маленькой» — и из-за роста, и из-за того, что она была на целых восемь лет младше его.

— Посмотри, за нами опять увязались эти малявки, — говорил когда-то Коля приятелю, оглядываясь на хихикающих девчонок.

Наташа с детства дружила с его сестрой Олей — крепкой, озорной девчонкой с удивительно густой шевелюрой. Часто бегала к ней в гости. Подружки были не разлей вода, а мама Коли и Оли, уже не делая между дочками разницы, кормила обеих вкусным супом и заплетала бантики.

— Пойдем подглядывать за Колькой. Они опять курить тайком пошли, — шептала на ухо подруге Оля. — Давай распотрошим его папиросы, я знаю, где он их прячет. А внутрь сена набьем! Вот будет здорово!

— Вот бы достать что-то такое… чтобы Колька прикурил, а оно как бабахнет!.. Мигом отучился бы! — принималась фантазировать Наташа.