Поэтому пусть будет все та же Италия.

Дим про паломничество сказал не очень всерьез, но все-таки.

Паломничество — значит, паломничество. Оно требует определенного упрямства. И, само собой, никаких культурных «must see», никаких туристических Мекк. С Ленькой они тоже всегда сворачивали во всякие немыслимые «курмыши» (это было его словечко). То есть это Ленька сворачивал — садился в случайные электрички (в Европе они были хороши даже десять-пятнадцать лет назад), сдавал внезапно самолетные билеты и брал «что-нибудь на ближайший рейс», нырял в подвернувшиеся арки — и Леля послушно следовала за ним. Ни разу не испугалась. Нет, не так. Пугалась, конечно, — мало ли что могло поджидать за внезапным «поворотом». Да и поджидало, случалось такое. Как раз где-то в Италии они однажды нарвались на не слишком дружелюбную свору молодых… как бы их поточнее назвать… волчат. Ленька, широко улыбнувшись, заговорил с ними на чудовищной смеси английского языка и русского мата. И самое смешное, что их, беззащитных туристов, тогда не только не убили, но даже не ограбили! Проводили до гостиницы, уважительно попрощались. Так что она точно знала: произойти может всякое, но это как на «американских горках», вроде и ужасно, однако слаще ничего нет, потому что знаешь — ничего действительно плохого с тобой не случится. Даже если на всех в мире «американских горках» начнут происходить аварии, твой аттракцион окажется абсолютно безопасным.

Ленька был — Хозяин. Он господствовал над окружающей действительностью, как поставленный на самом прекрасном берегу дом автоматически господствует над любым пейзажем. Он никогда не испытывал никаких сомнений в своем господстве, лишь абсолютную уверенность: все и всегда будет именно так, как он захочет… И, удивительнее всего, что бы он ни вздумал, реальность ластилась к его ногам, тыкалась в ладони — погладь! И он гладил. Если не отвлекался еще на что-нибудь. Леля и сама… ластилась и тыкалась. И слаще этого не было ничего.

Улочка была кривая и узенькая-узенькая. Леле пришлось прижаться к стене, пропуская топавшую навстречу группку японских туристов: пеструю, вытаращившуюся многочисленными фотоаппаратами, но не слишком громогласную, очень, как все японские группы, дисциплинированную. Она лишь удивилась мельком, что никогда, ни разу не видела одинокого японского туриста — всегда стайками. Улыбнулась, обходя развалившуюся на серых камнях тротуара рыжую кошку — та выискала единственный солнечный пятачок, грелась, жмурилась. Сияющая в солнечных лучах шерсть казалась искрящейся дымкой — такую рисуют в мультфильмах, изображая волшебство…

Так же разваливался Джой. Еще и лапы в стороны раскидывал — почешите пузо. И рыжие пятна так же сияли… Леля точно въяве увидела его на месте кошки — живого!

Удивительно, но воспоминание не кольнуло ржавым гвоздем, не скрутило горечью желудок — лишь отозвалось легким печальным звоном. Да и печальным ли? Словно Джой никуда не «ушел», словно он просто убежал вперед и поджидает ее за ближайшим углом. Вроде спрятался. Чтобы гавкнуть привычно: а, думала, я потерялся, а я вот он! Была у них такая игра.

Улочка, вероятно, упиралась в какую-то площадь: в прогале меж серых стен победительно светился кусочек неба. Синего-синего, чистейшего, без единого облачка — так Леля промывала окна. И видела за этими свежепромытыми до абсолютной прозрачности стеклами — счастье! Нет, не так. Сами эти хрустальные стекла были — счастьем!

Она оглянулась на кошку — та приоткрыла один глаз: «Иди-иди, много вас тут!» — и перетекла в еще более «жидкую» позу, — улыбнулась этому удивительному кошачьему умению устраиваться удобно даже в совершенно неподходящем месте. Улыбнулась и зашагала, касаясь стен. Камни тротуара были какие-то щербатые, словно временем изъеденные. Страшно подумать: может, по этим камням римские легионеры шагали! И так же, как сейчас, светилась синева в прогале узкой улочки.