Я вещаю из гробницы - Алан Брэдли (2013)

«Глэдис» радостно купалась в лучах солнца, и я медленно покатила ее по кладбищу, перемещаясь от одного надгробья к другому на запад, потом на юг и вдоль излучины реки. Мои серо-коричневые кардиган и юбка, еще больше закамуфлированные пятнами и потеками могильной грязи, делали меня практически невидимой среди старых надгробий. Когда мы достигли каменной стены, означавшей границу кладбища, я подняла «Глэдис» и бережно опустила ее на землю по другую сторону ограды, и через несколько секунд мы радостно неслись по дороге домой в Букшоу.

Раньше, подъезжая к дому по каштановой аллее, я не замечала, насколько обветшалым и потрепанным стал Букшоу. Из-за нескошенной травы, нестриженых изгородей, неразровненного гравия и немытых стекол дом приобрел запущенный вид, отчего мое сердце болезненно сжалось.

Отец был не виноват. Нехватка денег заставила его сузить свой личный мир до такой степени, что у него мало что осталось помимо небольшого кабинета: маленький рай или тюрьма? — где он мог изолироваться от жестокого мира за баррикадой из неизменных старых почтовых марок.

Доггера тоже нельзя было обвинить: он делал все, на что был физически и психически способен. Когда ему хватало сил, чтобы работать садовником, дом и окрестности выглядели так же нарядно, как в стародавние времена, запечатленные даже на страницах журнала «Сельской жизни». Но в остальное время я радовалась, если Доггер мог хотя бы почистить сапоги отцу.

Его раскладного стула нигде не было видно. Доггер куда-то исчез.

Как и прежде, надо было лишь незаметно пересечь вестибюль и подняться по лестнице. Если Фели или Даффи увидят, в каком состоянии моя одежда, это будет вопрос нескольких секунд перед тем, как они насплетничают отцу, а если отец сам заметит мою грязную одежду… ох, я содрогнулась при одной мысли о выволочке.

К счастью, мой макинтош, вымытый вчерашним дождем, был чист. Я подняла воротник и застегнула плащ сверху донизу. Кто знает? Может, меня даже похвалят за то, что я тепло одеваюсь и держу себя в сухости.

Единственной проблемой оставались ноги. Они не просто были босые, без носков и туфель, их покрывали вонючие останки Кассандры Коттлстоун.

Я сгибала колени, пока подол моего плаща не коснулся плиток пола, и неуклюже враскачку побрела по вестибюлю, словно пингвин, или, может быть, как мистер Пейстри, когда он покидает сцену после завершения пантомимы «Прощальная церемония». Должно быть, я выглядела так, будто мне отпилили ноги ниже колен или вбили меня в землю, как колышек для палатки.

Я была на середине лестницы, когда услышала шаги в коридоре второго этажа.

Проклятие! — подумала я.

Между перилами появились ноги: ноги в черных брюках.

Через секунду целиком показался Доггер.

— Я сейчас принесу горячую воду, — тихо сказал он уголком рта, спускаясь мимо меня по ступенькам.

Поразительный человек.

Я отмокала в сидячей жестяной ванне, пытаясь не думать о разнообразных кусочках грязи, всплывавших на исходящую паром поверхность. Горячая вода в сочетании с усталостью заставили меня задремать. Секунду назад я была похожа на распаренный вареник — и вот я снова в Святом Танкреде, сижу на скамье органа.

Я зачарованно следила, как длинные белые пальцы ласкают клавиши, освещенные только парой свечей по обе стороны инструмента.

Остальная часть церкви погрузилась во мрак.

Черные ноты летели по белой странице. Черные тени рук носились над белой слоновой костью, словно пауки.

Я узнала похоронный марш Шопена: Фели играла его две недели назад, когда старого мистера Фуллера в последний раз пронесли по проходу в церкви.

Дум-дум-да-ДУМ, дум-да-ДУМ-да-ДУМ-да-ДУМ.

В этой музыке было что-то такое, необратимое. Когда оказываешься в могиле, возврата нет. Если, конечно же, тебя не выкопают.

— Фели, — с дрожью сказала я, — тебе не кажется…