Женщина со шрамом - Филлис Джеймс (2010)

А когда, слишком поздно для аборта, она сообщила мне, что беременна, мы оба поняли, что ее семья никогда не должна об этом узнать, особенно — отец. Кэндаси сказала, что отец ее презирает и станет презирать еще сильнее, не столько за секс — это, возможно, его нисколько не взволновало бы, — сколько за то, что это произошло не с тем, с кем надо, и за то, что она имела глупость забеременеть. Она сумела точно изобразить мне, что и как скажет ее отец, и это было страшно и отвратительно. Я приближался к среднему возрасту, я был не женат. Желания взять на себя ответственность за ребенка я не испытывал. Сейчас, когда уже поздно что бы то ни было исправить, я вижу, что мы отнеслись к младенцу так, будто это была злокачественная опухоль, которую необходимо вырезать или в любом случае избавиться от нее — и навсегда забыть о ее существовании. Если мы станем размышлять в терминах греха и искупления, а вы, как я слышал, сын священника, и семейное влияние, несомненно, еще что-то значит для вас, тогда это был наш грех. Кэндаси удалось скрывать свою беременность, и когда появилась угроза, что тайна раскроется, она уехала за границу, а вернувшись, отдала девочку в приют в Лондоне. Мне было нетрудно устроить передачу девочки на частное воспитание в семью, а потом и на удочерение — я ведь юрист. Я обладал необходимыми знаниями и достаточными деньгами. А контроль за такими делами в те дни был гораздо слабее.

Кэндаси все это время вела себя совершенно стоически. Если она и любила своего ребенка, она умело это скрывала. После удочерения девочки мы с Кэндаси больше не виделись. Я думаю, между нами не было настоящих отношений, на которых можно было бы строить все дальнейшее. Встречаться снова означало бы вызывать неловкость друг у друга, стыд, воспоминания о беспокойстве, о необходимости лгать, о несостоявшейся карьере. Позже она сумела закончить Оксфорд. Мне думается, она занялась классическими языками, чтобы завоевать любовь отца. Насколько я знаю, ей не удалось преуспеть в этом. Она больше не видела Аннабел — даже имя девочки выбрали ее будущие приемные родители, — пока той не исполнилось восемнадцать лет, но я думаю, она все же должна была как-то поддерживать связь, возможно, не прямо и никогда не признаваясь, что ребенок — ее. Очевидно, Кэндаси удалось выяснить, в какой университет поступила Аннабел, и она получила там работу, хотя это было не так уж естественно для специалиста по классическим языкам и со степенью доктора филологических наук.

— А вы виделись с Кэндаси снова? — спросил Дэлглиш.

— Только один раз и впервые за двадцать пять лет. Эта встреча была также и последней. Седьмого декабря, в пятницу, она вернулась из поездки в Канаду, к старой медсестре — Грейс Холмс. Миссис Холмс — единственная живая свидетельница из подписавших завещание Перегрина Уэстхолла. Кэндаси ездила выплатить ей некую сумму денег, мне кажется, она говорила — десять тысяч фунтов, в благодарность за помощь, какую та оказывала, ухаживая за Перегрином Уэстхоллом. Вторая свидетельница была старой служанкой из дома Уэстхоллов, вышедшей на покой, и она уже получала небольшую пенсию, которая, естественно, окончилась с ее смертью. Кэндаси сочла, что Грейс Холмс не должна остаться без вознаграждения. Она также беспокоилась о том, чтобы получить от медсестры свидетельство в подтверждение даты смерти своего отца. Кэндаси рассказала мне об абсурдном утверждении Робина Бойтона, что мертвого отца прятали в морозилке, пока не прошли двадцать восемь дней со дня смерти деда. Вот письмо, которое написала и дала ей Грейс Холмс. Кэндаси хотела, чтобы оно хранилось у меня, а у нее осталась его копия, может быть, чтобы подстраховаться. Если бы возникла необходимость, я передал бы его главе фирмы.

Кершо приподнял копию завещания и достал из-под нее лист писчей бумаги, который передал Дэлглишу. Письмо было датировано пятницей, пятого декабря, 2007 года. Почерк был крупный, буквы округлые и тщательно выписанные.

«Дорогой сэр!