Роза и крест - Элеонора Пахомова (2018)

Карту Императора она пока отложила в сторону, встала со стула, прошлась по комнате, присела на подоконник спиной к окну. Зеркальная гладь стекла отразила острые позвонки на тонкой длинной шее и худенькое плечо, оголенное широкой горловиной белой туники. Она взъерошила на затылке коротко стриженные черные волосы, свела лопатки, откинула назад голову, потянулась — и снова исчезла в глубине комнаты.

Усевшись на диван, она опять взялась за изучение фигур. Первым в ряду из четырех карт, которые наугад были взяты из колоды, лежал Иерофант, затем Смерть, Повешенный и Верховная Жрица. Она не знала, с какой именно фигуры приступить к выполнению необычного заказа, и решила доверить дело случаю, не глядя достав несколько карт. Случай указал на Иерофанта.

За день до этого в галерее она услышала бесцветный голос, назвавший ее по имени. «Фрида?» — прошелестело за спиной. Она обернулась не сразу, настолько невыразительным был этот шелест, словно шорох бумаги, от которой в галерее периодически освобождали картины. «Фрида», — прошелестело снова уже более явственно, и она повернула на звук тонкий профиль.

За спиной стоял мужчина. Ухоженный, элегантный, пожалуй, даже щеголеватый для своих лет. Однако определить его возраст с какой-либо точностью было довольно сложно. Его лицо, такое же невыразительное, как и голос, могло принадлежать человеку лет от пятидесяти и до бесконечности. Хотя нет, про бесконечность Фрида, пожалуй, загнула, но предположить, что ему шестьдесят пять, семьдесят, семьдесят пять, она могла с легкостью. Может, потому, что кожа его напоминала ей древний пергамент, тонкий, охристо-бежевый, пожухший за давностью лет и оттого покрытый тонкой паутиной морщинок и глубокими изломами. Такой пергамент мог быть извлечен из древней гробницы египетского фараона и оказаться таким же старым, как мир.

«Фрида», — произнес он в третий раз, и его голос наконец обрел несколько ярких нот. Это окончательно развеяло некую иллюзорность образа, вывело ее из задумчивости. Теперь она повернулась к нему всем телом, протянула бледную руку.

— Добрый день. Меня зовут Давид, отчество необязательно. Рад знакомству с вами, Фрида.

— Добрый день. Чем обязана?

Фрида была не самым приятным в общении человеком, такой же резкой, как линии ее угловатого тела, такой же холодной, как черные пещеры ее глаз. Все эти светские расшаркивания и так называемые хорошие манеры вызывали в ней чувство глубокого отвращения, почти такое же, как мазня, которую штампуют горе-художники, чтобы впарить непритязательным гостям столицы или просто людям с полным отсутствием вкуса. Приторные улыбочки, беседы о погоде, о том, где в Москве лучше всего готовят фуа-гра, или как чудесно вписалось кресло Филиппа Старка в интерьер чьей-то гостиной, были такими же фальшивыми, как неоново-лазурные небеса, безмятежные моря, игрушечные кораблики на холстах, выставленных в ряд на Старом Арбате. Фрида не терпела фальши ни в искусстве, ни в жизни, ибо фальшь не имела ни ценности, ни смысла. Истинное и ложное, по ее внутреннему ощущению, обладали свойством притягивать к себе одноименные заряды вопреки всем законам физики. Фальшь не льнула к Фриде, потому что она во всем искала истину. Истинную красоту, истинное искусство, истинную любовь…

Неудивительно, что она так и не стала завсегдатаем гламурных мероприятий и модных суаре, хотя прочно занимала свое место среди тех, кого в столице называли творческой богемой. Обилием приятелей и друзей она также похвастаться не могла, да и не испытывала в них особой нужды. Ей достаточно было Макса и путешествий по собственным мирам, которые проступали в мире реальном на ее полотнах.

Одно из таких полотен сейчас висело у нее за спиной. Она рассматривала его до появления незнакомца — на нем Макса было больше, чем в других ее работах. Фрида скучала — ее тянуло к картине. Она даже жалела, что вывесила полотно в галерее.