Призрак в кривом зеркале - Елена Михалкова (2009)

– Роза, – сказал он наконец. – Она была… мягче, что ли. Сестры очень отличались по характеру: Эльвира – целеустремленная, собранная, с азартом в глазах. Роза – расслабленная, неторопливая. И обе были удивительные красавицы, из таких, от которых мужчинам сложно отвести взгляд. Правда, Роза была несколько инфантильна, фактически – пятый ребенок при Эльвире. Они чувствовали себя как рыбы в воде в той обстановке восхищения, почитания, влюбленности, которая сложилась за время этих… журфиксов. Конец им положила та трагедия, что случилась в девяностом. Вы, наверное, знаете.

– Нет, не знаю, – отозвался Макар удивленно. – Какая трагедия?

– «Трагедия» – это я, пожалуй, громко сказал. Хотя по масштабам Тихогорска дело, конечно, получилось очень шумное и преступника искали, можно сказать, всем городом. Уровень преступности здесь очень низкий, город и сейчас спокойный, и тогда, в девяностом, был тихим. Это уж после началось… криминальные стычки, дележ собственности…

– Кого-то убили в девяностом году? – догадался Илюшин и покосился на Корзуна, опасаясь, что тот ударится в воспоминания о «бандитских девяностых».

– Бориса Юрьевича, – вздохнул Валентин Ованесович. – Чудинова, терапевта.

– Друга Соколова?

– Его самого. Про убийство я вам напрасно сказал, потому что так и не смогли узнать, случайно ли его та машина сбила или специально… Я думаю, что первое, потому как помню Борю и уверен: врагов у него быть не могло. Тогда, в самом начале девяностого года, мне исполнилось тридцать два, и с Борькой мы оказались ровесниками. Он нравился мне больше остальных. В нем, знаете ли, была какая-то внутренняя чистота и прямота, и человек он был, безусловно, порядочный. Он тоже, похоже, мне симпатизировал… К тому же мы оба сошлись на почве любви к рыбалке. Правда, разговоры наши имели характер чисто теоретический, но в любом случае приятно встретить единомышленника, согласитесь! И когда вечером третьего февраля нашли тело…

Корзун замолчал, старательно вмял окурок в жестяную банку, пристроенную возле ножки скамейки.

– Метель страшная мела в том феврале, – сказал он наконец. – Весь февраль. Конечно, все следы занесло.

* * *

Метель в феврале только наступившего тысяча девятьсот девяностого года мела страшная, начиная с самого первого числа, а точнее – с ночи тридцать первого января. Снегоуборочная техника работала не переставая, и все равно к вечеру дороги утопали в снегу. Люди старались не выходить из квартир без серьезной надобности: под снегом подстерегал гололед, зима свирепела с каждым днем, бесилась, дико выла за стенами, обрушивала колючий снег на прохожих. Вслед за метелью ударил холод, державшийся сутки, а затем снова потеплело и завьюжило. Протекавшая через Тихогорск узкая река Суряжина из-за своего бурного течения не замерзала – сизая вода ее мелькала среди сугробов, возвышавшихся по берегам.

Неподалеку от дома Шестаковых был спуск к Суряжине – там выходил из земли родник, из которого местные жители брали воду. Городская администрация, несмотря на просьбы горожан, все никак не могла благоустроить площадку перед родником, и вода стекала на землю. В результате в сильные холода снег и расчищенная земля схватывались льдом, спускаться на который рисковали немногие – жутковатая Суряжина облизывала замерзший берег в десяти шагах от трубы родника, и упасть в нее никому не хотелось.

Днем третьего февраля по городу разнеслась страшная новость: Татьяна Любашина покончила с собой – утопилась в речке, как раз под родником. Ужаснее всего было не то, что утопилась – это как раз знающих людей не удивило, потому что характер у Таньки-шалавы был дикий, неуравновешенный, – а то, что оставила она после себя трехмесячную Сонечку. Правда, быстро разобрались, что в Анненске живет двоюродная сестра Таньки с мужем, и девочку отдали ей.