Манюня - Наринэ Абгарян (2010)

— Куда? Смотри, который час! Парикмахерская давно закрыта. Лучше помолчи, не отвлекай меня!

Папа замолчал. Минут пять слышно было только щелканье ножниц.

— Ну вот, — наконец сказала мама, — вроде как получилось, можешь посмотреться в зеркало.

— Сейчас, — сказал папа. Воцарилась минутная тишина, а потом раздался леденящий душу вопль. Так мог орать только пронзенный охотничьим копьем вепрь. Так могла оплакивать погибшего в первобытных болотах мамонтенка его безутешная мать.

— Аааааа, — вопил папа, — женщина, что ты наделала!

Мы отпрянули от двери очень вовремя, потому что в следующий миг папа выскочил из ванной комнаты и промчался мимо нас на предельной для человеческих возможностей скорости. Но мы не растерялись, побежали следом и застали отца в позе жертвы цирюльника перед большим зеркалом в спальне. И смогли, наконец, оценить по достоинству мамин бесспорный парикмахерский талант — ничтоже сумняшеся, она постригла отца под горшок. То есть как под горшок: спереди у папы прическа не изменилась — те же зачесанные набок пряди и актуальные по тем временам бакенбарды, а вот сзади вместо обещанного сантиметра мама убрала целых пять.

— Агрррххххххх! — бесновался перед зеркалом папа. — Женщина, что ты со мной сделала?! Как мне завтра в таком виде ехать в Ереван?

— Можно в крайнем случае побрить тебя наголо! — Мама благоразумно заперлась в ванной и выкрикивала предложения из-за двери.

— Какое наголо, ты издеваешься надо мной? — делал попытки биться головой об стенку папа.

— Можно надеть водолазку и натянуть ее высоко на затылок, — не унималась мама, — или замотать шею шарфом. Имеешь право, может, у тебя горло болит!

— Двадцать градусов на улице, какая водолазка, какой шарф? — проорал папа и отпрянул от ужаса, снова поймав свое отражение в зеркале. — Боже мой, на кого я стал похож!

— На Емельяна Пугачева! — вспомнила я картинку, увиденную в какой-то книге. — Хотя нет, вроде у Пугачева волосы сзади были длинные. Но зато борода торчала колом, — поспешно добавила я, видя выражение лица отца.

— Агррррхххххх, — рычал папа, — агррррх!

Мы с сестрами малодушно отступили в нашу спальню и заперлись там, оставив маму на растерзание отцу.

Следующим утром, пока мы ехали забирать дядю Мишу и Маню, мама позвонила Ба и предупредила ее, что у папы неудачная прическа и лучше делать вид, что ничего не случилось.

— Ну что ты говоришь, Надя, и бровью не поведем, — заверила ее Ба.

Поэтому, когда мы подъехали к дому, все семейство в полной боевой готовности выстроилось вдоль забора — во главе отряда стояла Ба, рядом топтался дядя Миша с пайком на роту солдат. Отряд замыкала празднично одетая и немилосердно причесанная Маня. Семейство фальшиво улыбалось навстречу нашей машине и всячески делало вид, что не в курсе произошедшего.

— Твоя мать уже все им рассказала, — буркнул папа.

Когда он вылез из машины, чтобы помочь дяде Мише убрать вещи в багажник, у наших друзей вытянулись лица.

— Обкорнала-таки, — дипломатично заметил дядя Миша.

— Увы, мой бедный Йорик! Я знал его, Горацио… — расхохоталась Ба.

— Юрик-Йорик, — заплакал дядя Миша.

— Еще одно слово, и я уеду без тебя, понял? — вызверился на своего друга папа.

— Молчу-молчу, — дядя Миша утер слезы, — поехали.

Все семьдесят километров до города Красносельска мы с Маней пели. Раз двадцать прокрутили весь репертуар нашего хора — начиная с «Бухенвальдского набата» и заканчивая комитасовским «Крунком». Дядя Миша все семьдесят километров прохрапел в такт нашему пению. И только по окаменевшему затылку моего отца было видно, что пение наше ему осточертело.

Наконец он не выдержал:

— Девочки, вы помолчать хоть чуть-чуть можете?

— Нет, пап, — отрапортовала я, — если мы перестанем петь, нас мигом укачает.

— Я губную гармошку взяла, могу вам что-нибудь наиграть, — предложила Маня.