Жнецы Страданий - Екатерина Казакова, Алёна Харитонова, Красная Шкапочка

Быть такого не бывало допрежь, чтобы ратоборец — вой! — кровь останавливал за мгновения. И ведь что Нэду первое в голову пришло? «Щенок! Скрыл! Утаил! Посмешищем выставил!» Он даже хотел было, не сходя с места, напуститься на проклятого звереныша, явившего всей Крепости слепоту Главы. А потом… ушатом холодной воды снизошло понимание: сам виноват. И в том, что смолчал Клесх, и в том, что прилюдно его — смотрителя — дураком выставил. Прав. Ибо, приди он к Нэду раньше, скажи за свою девку, будто Дар в ней непростой — сожрали бы парня. Он бы — Нэд — и сожрал.

А ежели бы и не сожрали (таким подавишься, пожалуй), так выученицу бы измучили, толку не добившись. Вышло бы, как с дурищей Майриковой.

Да только разве ж Нэд делал это все по злобе? По лютости звериной? Нет. Он людям мира хотел. Добра хотел. Покоя.

Ради того, чтобы в городах и весях спокойно бабы могли детей растить, кому-то в Цитадели приходилось терпеть боль и лишения. Не потому, что Нэду сие нравилось. Не от жестокости его. А оттого, что мягкостью да лаской не взрастишь в душе готовность к смерти, к мучениям, коими и была жизнь всех Осененных.

Воев растили в Крепости. Воев и обережников, которые стеной между людьми и Ходящими стоять должны. Неприступной. Да только такие, как Клесх, стену эту точили и расшатывали, дуростью своей, упрямством, неверием. Все им было не так, все супротив воли!

И тут же смотритель сам себя осадил. Опять на Клесха гневается. Опять на него вину возлагает. Будто все беды Цитадели от него одного. Нет, не от него. Или не от одного него. Бед — множество великое. Только вот крефф Лесаны всех баламутит без устали, не подчиняется слову старшего, поперек воли идет. А может и прав он? Может и впрямь молодость да сила ему иную правду толкуют? Ту, которую Нэд своим рассудком закосневшим не слышит уже?

Хочет, хочет Клесх, поганец блудливый, власти! Рвется наложить руку на Цитадель, завести здесь свои порядки. Только без ума же то. Без ума. По упрямству молодому! Наворотит дел, допусти его до власти. Наворотит, всех под удар поставит.

Но снова сам себя осадил Глава, понимая, что Клесх, пожалуй, единственный, кто будет Крепость и выучей беречь пуще зеницы ока. А ежели нет? Не будет ежели? Ежели властью тешиться возлюбит?

«Как ты?» — шепнула проклятая совесть. И снова горький стыд затопил душу.

Тихонько скрипнула дверь. В покой вошла Бьерга. Как всегда почувствовала маяту Нэда. Сердцем ли, разумом ли. Подошла к обережнику, присела рядом, положила ладонь на плечо. От касания этого легче сделалось на душе. Спокойнее, светлее.

«Ай, старый кобель, — вновь заворочалась совесть. — Выучей наставляешь любви и привязанности не знать, а самому-то, вон, по сердцу, когда утешают. От детей лютости свирепой ждешь, а себя жалеешь. К добру да ласке тянешься. К заботе да прощению!»

Не в силах совладать с правотой этих мыслей, Глава махнул рукой на все резоны и притянул к себе колдунью, заключая в объятия. Сразу попустило. Будто ледяную петлю с горла сдернули — задышалось легче.

Опять он — Нэд — показал себя дураком. Старым дураком. Не понимал все эти годы Клесха, не понимал. Ломал парня. Как ветку через колено гнул. Гнул, гнул, да только веточка-то распрямилась и по глазам стегнула. Да так стегнула, что свет белый перед очами померк. Лишь теперь понимание пришло — сколько б сделал крефф для Цитадели, не помешай ему Глава.

Жизнь — насмешница! Неужто все эти годы смотритель служил не во благо людям, а во вред? Когда же его гордыня пересилила мудрость? Неужто ошибся в нем прошлый воевода, опоясывая на власть? По всему выходит — ошибся. Не свой стол занял Нэд. Прав был Клесх. Засиделись креффы, обросли жирком да ленью. И Глава — поперед всех. Замшел, как камень придорожный.

— Муторно тебе? — голос Бьерги пробился сквозь завесу тяжких дум.