Эра Милосердия - Вайнеры Братья (1976)

Из-за ее спины вырос невысокий парень в замызганной черной краснофлотской шинели, на деревянной ноте, затараторил бойко-бойко, сглатывая концы фраз:

- Елки-моталки, а чего ж мне еще-то думать, когда иду я на чердак, магистраль бандажить, а оно здеся и лежит, кулечек махонький, люля запеленутая, и тишина гробовая - ни тебе крика, ни сопения, а сплошное молчание, - и взял меня страх, что какая-то стервоза, извергиня, собственное дите жизни лишила, ну, я тут сразу же бегом в тридцать вторую квартиру - телефон у них - и вызвал власти милицейские, чтобы дознались они про этого демона в женском обличье...

- Все понятно, - кивнул Жеглов. - Ну, раз приехали, давай, Шарапов, поднимемся с тобой, взглянем на найденыша...

- А что же делать-то с ним, с маленьким? - спросила Синичкина. - Он ведь такой крошечный, как будет без матери - непонятно...

- Чего непонятного - вырастет! - сказал Жеглов, быстро перепрыгивая со ступеньки на ступеньку. - Не бросит его страна, государство вырастит, еще неизвестно, может быть, станет лучше других, в холе взлелеянных деток.

Синичкина спросила:

- А мать искать будем? Жалко маленького...

- На кой она нужна, такая мать! - хмыкнул Жеглов. - Хотя личность ее надо попробовать установить, от такой паскуды можно чего угодно ожидать...

На площадке пятого этажа нас встретил басистый могучий рев, дверь в тридцать вторую квартиру была приоткрыта, старушка качала на руках завернутого в одеяло младенца.

- Проснулся вот - есть просит, - сказала она, протягивая нам сверток, будто мы могли его накормить. Я очень осторожно взял ребенка на руки и удивился, какой он легонький. Личико его покраснело от крика, он сердито открывал свой крошечный беззубый ротишко, издавая пронзительный гневный крик. Я сказал ему растерянно:

- Ну, потерпи, карапуз, потерпи немного... Потерпи, кутька, чего-нибудь придумаем...

Жеглов взглянул на меня, усмехнулся:

- Ты веришь в приметы?

- Верю, - сознался я.

- Добрый тебе знак. Мальчишка-найденыш - это добрая примета, - сказал, улыбаясь, Жеглов и велел Синичкиной распеленать ребенка.

- Зачем? - удивилась девушка, и я тоже не понял, зачем надо разворачивать голодного и, наверное, замерзшего ребенка.

- Делайте, что вам говорят...

Синичкина быстрыми ловкими движениями распеленывала мальчика на столе, и мне приятно было смотреть на ее руки - белые, нежные, несильные, какие-то особенно беззащитные оттого, что слабые запястья вырисовывались из обшлагов грубого шинельного сукна. Синичкина сердито хмурила брови, сейчас совсем немодные - широкие и вразлет, а не тоненькие, выщипанные и чуть подбритые в плавные, еле заметные дуги.

Жеглов взял малыша на руки, и тот заревел еще пуще. Держа очень осторожно, но крепко; Жеглов бегло осмотрел этот мягкий орущий комочек, вынул из-под него мокрую пеленку и снова передал мальца Синичкиной:

- Все, заворачивайте. Смотри, Шарапов, у него на голове родимое пятнышко...

На ровном пушистом шарике за левым ушком темнело коричневое пятно размером с фасолину.

- Ну и что?

- Это хорошо. Во-первых, потому, что будет в жизни везучим. Во-вторых, вот здесь, в углу пеленки - полустершийся штамп, - значит, пеленка или из роддома, или из яслей. Пеленку заверни, отдадим нашим экспертам - они установят, что там на штампе написано было. А тогда по родимому пятнышку и узнаем, кто его хозяин.

Кстати, как думаешь, сколько времени пацану?

- Я думаю, недели две-три, - неуверенно предположил я.

- Ну да! Как же! - усомнился Жеглов. - Ему два месяца.

- Мальчику - месяц, - сказала Синичкина. - Он ведь такой крошечный...

- Эх вы, молодежь! - засмеялась старуха, до сих пор молча наблюдавшая за нами. - Сразу видать, что своих-то не нянчили. Три месяца солдату: видите, у него рожденный волос уже полез с головы, на настоящий меняется, - значит, четвертый месяц ему...