Ночь в Лиссабоне - Ремарк Эрих Мария (2014)

— У нее были еще… — сказал он, — там были…

Он достал из ящика стола несколько писем.

— Я их не читал, — сказал он. — Возьмите их.

Я взял письма и хотел положить их в гроб. Потом передумал. Мертвая наконец-то теперь принадлежала одному Шварцу. Так он думал. Письма другого не имели уже к ней никакого отношения.

Он не хотел похоронить их вместе с ней и в то же время не мог их уничтожить, ведь все-таки они были адресованы ей.

— Я возьму их, — сказал я и сунул письма в карман. — Они не имеют никакого значения. Меньше, чем разменная монета, на которую покупают тарелку супа.

— Костыли, — заметил он. — Я знаю. Она их однажды называла костылями, которые нужны были ей, чтобы снова быть верной мне. Вы понимаете? Это абсурд…

— Нет. Это не абсурд, — сказал я и добавил затем очень осторожно, со воем состраданием, на которое только был способен:

— Почему вы не оставите ее наконец, в покое? Она любила вас и оставалась с вами до тех пор, пока только могла.

Он кивнул. Он показался мне вдруг совершенно сломленным.

— Вот это я и хотел знать, — пробормотал он.

В комнате становилось жарко. Жужжали мухи. Погашенные свечи чадили. Там было солнце, здесь — мертвая. Шварц поймал мой взгляд.

— Мне помогла одна женщина, — сказал он. — В чужой стране все это гак сложно. Врач. Полиция. Ее увозили, а вчера вечером привезли опять. Ее обследовали. Насчет причины смерти. — Он беспомощно посмотрел на меня. — Ее… Она не вся здесь… Мне сказали, я не должен раскрывать ее…

Пришли носильщики. Гроб забили. Шварц еле держался на ногах.

— Я поеду с вами, — сказал я.

Это было недалеко. Утро сияло, дул ветер, проносились облака, словно стая овчарок гналась по небу за стадом овец.

Шварц — маленький и одинокий — стоял под огромным небом на кладбище.

— Хотите вернуться в свою квартиру? — спросил я.

— Нет.

У него уже был с собой чемодан.

— Знаете ли вы здесь кого-нибудь, кто может подправить паспорта? — спросил я.

— Грегориус. Он уже неделю здесь.

Мы отправились к Грегориусу. Он быстро справился с паспортом для Шварца. Здесь не требовалось особой тщательности. У Шварца уже было с собой удостоверение вербовочного пункта иностранного легиона. Ему надо было только пересечь границу, а затем в казарме выбросить мой паспорт. Иностранный легион не интересовался прошлым.

— Куда девался мальчик, которого вы привезли с собой? — спросил я.

— Дядя ненавидит его, но мальчишка счастлив, что по крайней мере его ненавидит кто-то из его семьи, а не посторонний.

Я посмотрел на человека, который теперь носил мое имя.

— Желаю вам всего лучшего, — сказал я, избегая называть его Шварцем.

Мне не пришло в голову ничего другого, кроме этой банальной фразы.

— Мы никогда больше не увидимся, — ответил он. — И это к лучшему. Я рассказал вам слишком много для того, чтобы хотеть вас видеть.

Я не был в этом уверен. Могло статься так, что он позже именно поэтому захочет меня увидеть. По его мнению, я был единственный человек, в котором сохранялся незамутненный облик его судьбы. Но, может быть, именно из-за этого он возненавидит меня, потому что в дальнейшем ему покажется, будто я похитил у него его жену — и на этот раз уже навсегда, невозвратимо, — ведь он же был убежден, что его собственное воспоминание обманывает его и только мое остается ясным.

Я смотрел, как он шел по улице, держа в руке чемодан — печальная фигура, вечный символ рогоносца и самоотверженно любящей души. Но разве не владел он человеком, которого он любил, глубже и полнее, чем вереница победителей-идиотов? И чем мы владеем на самом деле? К чему столько шуму о предметах, которые в лучшем случае даны нам только на время; к чему столько болтовни о том, владеем мы ими больше или меньше, тогда как обманчивое это слово «владеть» означает лишь одно: обнимать воздух?