Тени в раю - Ремарк Эрих Мария (2012)

С братьями Лоу я познакомился в ту самую минуту, когда косые лучи солнца окрасили антикварные лавки на правой стороне улицы в сказочный золотисто-желтый цвет, а витрины на противоположной стороне затянуло предвечерней паутиной. В это время дня стекла начинали жить самостоятельной жизнью - отраженной жизнью, вбирая в себя чужой свет; примерно такую же обманчивую жизнь обретают намалеванные часы над магазинами оптики, когда время, которое показывают рисованные стрелки, совпадает с действительным. Я открыл дверь лавки; из помещения, похожего на аквариум, вышел один из братьев Лоу - рыжий. Он поморгал немного, чихнул, посмотрел на мягкий закат, еще раз чихнул и заметил меня. А я той порой наблюдал за тем, как антикварная лавка постепенно превращалась в пещеру Аладина. - Прекрасный вечер, правда? - сказал он, глядя в пространство. Я кивнул. - Какая у вас прекрасная бронза. - Подделка, - сказал Лоу. - Разве она не ваша? - Почему вы так думаете? - Потому что вы сказали - это подделка. - Я сказал, что бронза - подделка, потому что она подделка. - Великие слова, - сказал я, - особенно в устах торговца. Лоу снова чихнул и опять поморгал. - Я и купил ее как подделку. Мы здесь любим истину. Сочетание слов "подделка" и "истина" было просто восхитительно в это мгновение, когда засверкали зеркала. [24] - А вы уверены, что несмотря на это бронза может быть настоящей? спросил я. Лоу вышел из дверей и осмотрел бронзу, лежавшую на качалке. - Можете купить ее за тридцать долларов - и еще в придачу подставку из тикового дерева. Резную. Весь мой капитал был равен восьмидесяти долларам. - Я хотел бы взять ее на несколько дней, - сказал я. - Хоть на всю жизнь. Только заплатите сперва. - А на пробу? Дня на два? Лоу повернулся. - Я ведь вас не знаю. В последний раз я дал две статуэтки мейсенского фарфора одной даме, внушавшей полное доверие. На время. - Ну и что? Дама исчезла навсегда? - Тут же пришла опять. С разбитыми статуэтками. Какой-то человек в переполненном автобусе выбил статуэтки у нее из рук ящиком с инструментом. - Не повезло! - Дама так плакала, словно потеряла ребенка. Двух детей сразу. Близнецов. Фигурки были парные. Что делать? Денег у нее не было. Платить оказалось нечем. Она хотела подержать статуэтки у себя несколько дней, полюбоваться. И позлить приятельниц, которых собиралась позвать на бридж. Все очень по-человечески. Правда? Но что было делать нам? Плакали наши денежки. Сами видите, что... - Бронзу разбить не так легко. Особенно если это подделка. Лоу посмотрел на меня внимательно. - Вы в этом сомневаетесь? Я не ответил. - Давайте тридцать долларов, - сказал он, - подержите у себя эту штуку неделю, потом можете вернуть обратно. А если вы ее оставите и продадите, прибыль пополам. Ну, как? - Грабеж среди белого дня. Но я все равно согласен. Я был не очень уверен в своей правоте, поэтому принял предложение. Бронзовую фигуру я поставил у себя [25] в номере. Лоу-старший сказал мне еще, что бронзу списали из Нью-Йоркского музея как подделку. В этот вечер я остался дома. Стемнело, но я не зажигал света. Лег на постель и стал смотреть на фигуру, которая стояла перед окном. За то время, что я пробыл в Брюссельском музее, я усвоил одну истину: вещи начинают говорить, только когда на них долго смотришь. А те вещи, которые говорят сразу, далеко не самые лучшие. Блуждая ночью по залам музея, я иногда забирал с собой какую-нибудь безделушку в темный запасник, чтобы там ее ощупать. Часто это были бронзовые скульптуры, и так как Брюссельский музей славился своей коллекцией древней китайской бронзы, я с разрешения моего спасителя иногда уносил в запасник какую-нибудь из фигур. Я мог себе это позволить, поскольку сам директор зачастую брал домой для работы тот или иной экспонат. И если в музее недосчитывались какой-нибудь скульптуры, он говорил, что она у него. Так у меня выработалось особого рода умение оценивать на ощупь патину. К тому же я провел много ночей у музейных витрин и узнал кое-что о фактуре старых окисей, хотя никогда не видел их при дневном свете. Но как у слепого вырабатывается безошибочное осязание, так и у меня за это время появилось нечто похожее. Конечно, я не во всех случаях доверял себе, но иногда я был совершенно уверен в своей правоте. Эта бронза показалась мне в лавке на ощупь настоящей; правда, ее очертания и рельефы были чересчур определенны, что, возможно, как раз и не понравилось музейным экспертам, но все же она не производила впечатления позднейшей подделки. Линии были четкие. А когда я закрыл глаза и начал обстоятельно, очень медленно водить пальцами по фигуре, ощущение, что бронза настоящая, еще усилилось. В Брюсселе я не раз встречался с подобными скульптурами. И о них тоже сперва говорили, что это копия эпохи Тан или Мин. Дело в том, что китайцы уже во времена Хань, то есть примерно с начала нашего лето-счисления, копировали и закапывали в землю свои скульптуры эпохи Шан и Чжоу. Поэтому по патине трудно [26] было определить подлинность работы, если в орнаменте или в отливке не обнаруживали каких-либо характерных мелких изъянов. Я опять поставил бронзу на подоконник. Со двора доносились металлические голоса судомоек, постукиванье мусорных урн и мягкий гортанный бас негра, который эти урны выносил. Вдруг дверь распахнулась. В освещенном четырехугольнике я различил силуэт горничной, увидел, как она отпрянула назад, крикнув: - Мертвец! - Какая чушь, - сказал я. - Не мешайте спать. Закройте дверь. Я уже приготовил себе постель. - И вовсе вы не спите! Что это такое? - Она разглядывала бронзу. - Зеленый ночной горшок, - отрезал я. - Разве не видите? - И чего только люди не придумают! Но зарубите себе на носу: утром я его не стану выносить! Ни за что. Выносите сами. В доме хватает уборных. - Хорошо. Я снова лег и заснул, хотя не собирался спать. Когда я проснулся, была глубокая ночь. И я сразу не мог сообразить, где нахожусь. Потом увидел бронзу, и мне на минуту показалось, что я снова в музее. Я сел и начал глубоко дышать. Нет, я уже не там, неслышно говорил я себе, я убежал, я свободен, свободен, свободен. Слово "свободен" я повторял ритмично: про себя, а потом стал повторять вслух - тихо и настойчиво; я произносил его до тех пор, пока не успокоился. Так я часто утешал себя в годы преследований, когда просыпался в холодном поту. Потом я поглядел на бронзу: цветные отсветы па ней вбирали в себя ночную тьму. И вдруг я почувствовал, что бронза живая. И не из-за своей формы, а из-за патины. Патина не была мертвой. Никто не наносил ее нарочно, никто не вызывал искусственно, травя шероховатую поверхность кислотами, патина нарастала сама по себе, очень медленно, долгие века; поднималась из воды, омывавшей бронзу, и из земных недр, минералы которых срастались с ней; первоосновой патины были, очевидно, фосфорные соеди[27] нения, на что указывала незамутненная голубая полоска у основания скульптуры, а фосфорные соединения возникли сотни лет назад из-за соседства с мертвым телом. Патина слегка поблескивала, как поблескивала в музее неполированная бронза эпохи Чжоу. Пористая поверхность не поглощала свет, подобно поверхности бронзовых фигур, на которые патину нанесли искусственно. Свет придавал ей некоторую шелковистость, делал ее похожей на грубый шелк-сырец. Я поднялся и сел к окну. Там я сидел очень долго, почти не дыша, в полной тишине, весь отдавшись созерцанию, которое мало-помалу заглушало во мне все мысли и страхи. Я продержал у себя скульптуру еще два дня, а потом отправился на Третью авеню. На сей раз в лавке был и второй брат Лоу, очень похожий на первого, только более элегантный и более сентиментальный, насколько это вообще возможно для торговца стариной. - Вы принесли скульптуру обратно? - спросил первый и тут же вытащил бумажник, чтобы вернуть мне тридцать долларов. - Скульптура настоящая, - сказал я. Он поглядел на меня добродушно и с интересом. - Из музея ее выбросили. - Уверен, что она настоящая. Я пришел возвратить ее вам. Продавайте. - А как же ваши деньги? - Вы отдадите их мне вместе с половиной прибыли. Как было условлено. Лоу-младший сунул руку в правый карман пиджака, вытащил десятидолларовую бумажку, чмокнул ее и переложил в левый карман. - Позвольте вас пригласить... Чего бы вы хотели? - спросил он. - Вы мне поверили? - Для меня это была приятная неожиданность. Я привык к тому, что мне уже давно никто не верил: ни полицейские, ни женщины, ни инспектора по делам иммигрантов. - Не в этом суть, - весело пояснил Лоу-младший. - Просто мы с братом поспорили: если вы вернете скуль[28] птуру потому, что она подделка, он выигрывает пять долларов, а если вы ее вернете, невзирая на то, что она настоящая, - я выигрываю десять. - Видимо, у вас в семье вам принадлежит роль оптимиста. - Я присяжный оптимист, а мой брат - присяжный пессимист. Так мы и тянем лямку в эти трудные времена. Оба эти качества в одном лице нынче несовместимы. Как вы относитесь к черному кофе? - Вы - венец? - Венец - по происхождению, американец по подданству. А вы? - Я - венец по убеждению и человек без подданства. - Отлично. Зайдем напротив к Эмме и выпьем чашечку черного кофе. В отношении кофе у американцев - спартанское воспитание. Они пьют его только на похоронах или заваривают с утра на весь день. Американец может часами держать кофейник на плите, чтобы он не остыл, и ему даже в голову не придет заварить свежий кофе. Эмма себе такое не позволит. Она - чешка. Мы перешли через шумную улицу. Поливальная машина изрыгала во все стороны струи воды. Лиловый пикап, развозящий детские пеленки, чуть не переехал нас. В последнюю секунду Лоу сделал грациозный прыжок и тем спас себе жизнь. Тут я увидел, что он ходит в лакированных ботинках. - Вы с братом не однолетки? - спросил я. - Близнецы. Но для удобства покупателей один из нас зовется "старший брат", другой - "младший". Брат на три часа старше меня. И он родился под знаком Близнецов. А я под знаком Рака. Неделю спустя из служебной поездки вернулся владелец фирмы "Лу и К?", эксперт по китайскому искусству. Он никак не мог взять в толк, почему музей счел скульптуру подделкой. "Это не шедевр, - разъяснил он. - Но, без сомнения, бронза эпохи Чжоу, позднего Чжоу, вернее, переходного периода от Чжоу к Хань". [29] "А какова ее цена?" - спросил Лоу-старший. "На аукционе она потянет долларов четыреста - пятьсот. Может, больше. Но ненамного. Китайская бронза идет нынче по дешевке". "Почему?" "Да потому, что нынче все идет по дешевке. Война. И не так уж много людей коллекционирует китайскую бронзу. Могу купить ее у вас за триста долларов". Лоу покачал головой. "По-моему, я должен сперва предложить ее музею". - С какой стати? - удивился я. - И потом - половина денег ведь моя. А вы хотите отдать скульптуру за те же жалкие пятнадцать долларов, какие, наверное, заплатили за нее. - У вас есть расписка? Я с удивлением уставился на него. Он поднял руку. - Секунду! Не кричите. Пусть это будет для вас хорошим уроком. Впредь требуйте на все расписки. В свое время я на этом здорово погорел. Я продолжал смотреть на него в упор. - Пойду в музей и скажу, что уже почти продал эту скульптуру. Так ведь и есть на самом деле. Но я все равно предложу ее музею, потому что Нью-Йорк - это большая деревня. Во всяком случае, для антикваров. Через несколько недель все вс? узнают. А музей нам еще понадобится. Вот в чем дело. Вашу долю я у них потребую. - Сколько это будет? - Сто долларов. - А сколько получите вы? - Половину того, что заплатят сверх. Согласны? - Для вас вся эта история - милая шутка, - сказал я. - А я рискнул ради нее почти половиной состояния. Лоу-старший засмеялся. Во рту у него было много золота. - Кроме того, вы до всего дознались. Теперь и я догадался, как произошла ошибка. Они взяли в музей нового молодого эксперта. И молодой человек решил показать, что его предшественник ни черта не смыслил [30] и приобретал мусор. Могу сделать вам одно предложение: у нас в подвале масса старых вещей, в которых мы не очень-то разбираемся. Человек не может знать все на свете. Не хотите ли ознакомиться с нашими сокровищами? Десять долларов в день. Ну, а если повезет - поощрительные премии. - Компенсация за китайскую бронзу? - Только отчасти. Но, конечно, работа временная. Мы с братом вполне справляемся со своими делами. По рукам? - По рукам, - сказал я и взглянул через стекло витрины на улицу, где мчался поток машин. Иногда даже страх приносит пользу, подумал я спокойно. Главное расслабиться. Когда держишь себя в кулаке, обязательно случится несчастье. Жизнь - как мяч, думал я. Она всегда сохраняет равновесие. - Пятьдесят миллионов мертвецов, - сказал Лоу-старший. - Сто. Человечество пошло вперед только в одном отношении: оно научилось массовым убийствам. - В ярости он откусил кончик сигары. - Понимаете? - Нигде человеческая жизнь не дешева так, как в Германии, - сказал я. - Эсэсовцы высчитали, что один еврей, даже работоспособный и молодой, стоит всего тысячу шестьсот двадцать марок. За шесть марок в день его выдают напрокат немецким промышленникам, использующим рабский труд. Питание в лагере обходится в шестьдесят пфеннигов в день. Еще десять пфеннигов кладут на амортизацию носильных вещей. Средняя продолжительность жизни - девять месяцев. Итого, считая прибыль, тысяча четыреста марок. Добавим к этому рациональное использование трупа: золотые коронки, одежду, ценности, деньги, привезенные с собой, и, наконец, волосы. За вычетом стоимости сожжения в сумме двух марок, чистая прибыль составляет около тысячи шестисот двадцати марок. Из этого следует вычесть еще женщин и детей, не имеющих реальной ценности. Их умерщвление в газовых камерах и сожжение обходится на круг в шесть марок. Сюда же надо приплюсовать стариков, больных и так далее. Таким обра[31] зом в среднем, если округлить сумму, доход все равно составляет не менее тысячи двухсот марок. Лоу побледнел как полотно. - Это правда? - Так было подсчитано. Официальными немецкими ведомствами. Но до известной степени эта цифра может колебаться. Сложность вовсе не в умерщвлении людей. Как ни странно, самое сложное - уничтожение трупов. Для того чтобы труп сгорел, требуется определенное время. Закапывать в землю тоже не так-то просто, если речь идет о десятках тысяч мертвецов и если могильщики славятся своей добросовестностью. Не хватает крематориев. Да и по ночам они не могут работать с полной нагрузкой. Из-за вражеских самолетов. Бедным нацистам тяжко приходится. Они ведь хотели только мира, ничего больше. - Что? - Вот именно. Если бы весь свет согласился плясать под дудку Гитлера, войны не было бы. - Остряк! - проворчал Лоу. - Остряк паршивый. Здесь не до острот! - Он понурил свою рыжую голову. - Как это может быть? Вы что-нибудь понимаете? - Приказ сам по себе почти всегда бескровен. С этого все начинается. Тот, кто сидит за письменным столом, не должен хвататься за топор. - Я с сожалением взглянул на собеседника. - А людей, выполняющих приказы, всегда можно найти, особенно в нацистской Германии. - Даже кровавые приказы? - Кровавые тем более. Ведь приказ освобождает от ответственности. Можно, стало быть, дать волю инстинктам. Лоу провел рукой по волосам. - И вы через все это прошли? - Увы, - сказал я. - Хотелось бы мне, чтобы это было не так. - А вот сейчас мирный день, и мы с вами стоим в антикварной лавке на Третьей авеню, - сказал он. - Как же это, по-вашему, называется? - Только не война. [32] - Я не об этом говорю. На земле творится Бог знает что, а люди спокойно живут и делают вид, будто все в порядке. - Люди не живут спокойно. Идет война. Для меня она, правда, странная, нереальная. Реальная война - это та, что происходит у тебя на родине. Все остальное нереально. - Но людей убивают. - У человеческого воображения плохо со счетом. Собственно, оно считает только до одного. То есть до того, кто находится рядом с тобой. Колокольчик на двери лавки задребезжал. Женщина в красном хотела купить персидский кубок. Ее интересовало, можно ли использовать кубок в качестве пепельницы. Я незаметно спустился в подвал, который тянулся и под проезжей частью улицы. Разговоры эти я просто ненавидел. Мне они казались и наивными, и бессмысленными. Такие разговоры вели люди, которые не видели войны и думали, что, немного поволновавшись, они уже кое-что сделали. Это были разговоры людей, не знавших опасности... В подвале было прохладно, как в комфортабельном бомбоубежище. В бомбоубежище коллекционера. Сверху приглушенно, словно гул самолетов, доносился шорох легковых машин и грохот грузовиков. А на стенах висели картины... Казалось, прошлое беззвучно упрекало нас. В гостиницу я вернулся поздно вечером. Лоу-старший в порыве великодушия дал мне пятьдесят долларов задатка. Вскоре он, впрочем, пожалел об этом, и я это заметил. Но из-за серьезности беседы, которую мы до того вели, не решился взять деньги обратно. Неожиданная выгода для меня. Меликова в гостинице не оказалось. Зато появился Лахман. Он, как всегда, был в волнении и весь потный. - Все в порядке? - спросил я его. - С чем? - Со святой водой из Лурда? - С лурдской водой? Ты хочешь сказать - с иорданской? Что значит: все в порядке? Это не так просто. [33] Но мои шансы растут. Хотя эта женщина буквально сводит меня с ума. Вот уже вечность, как я нахожусь между Сциллой и Харибдой. Утомительная штука. - Сцилла и Харибда? - Тебе же известно это выражение. Из греческой мифологии. Ловушка для моряков между двумя утесами. Мне надо лавировать, лавировать. Иначе я пропал. - Он взглянул на меня глазами загнанного зверя. - Если эта женщина не станет скоро моей, я превращусь в импотента. Ты ведь знаешь, какой у меня тяжелый комплекс. Меня опять преследуют кошмары. Я просыпаюсь весь в поту, просыпаюсь от собственного крика. Ты ведь слышал: эти бандиты хотели меня кастрировать. Ножницами, не ножом. И гоготали как безумные. Если я не пересплю с этой женщиной в ближайшие дни, мне будет сниться, что они своего добились. Ужасные сны! Все как наяву! Даже вскочив с постели, я слышу их гогот. - Спи с проституткой. - Не могу. При всем желании. И с нормальной женщиной тоже не могу. Тут они своего добились. Лахман прислушался. - Вот она идет. Мы поужинаем в "Блу риббон". Она любит говяжье жаркое. Пойдем с нами! Может, ты на нее повлияешь. Ты ведь у нас знаменитый говорун. С лестницы донесся звучный голос. - Нет времени, - сказал я. - А ты не подумал, что и у женщины может быть комплекс неполноценности из-за ампутированной ноги? Как у тебя из-за шрамов. - Ты считаешь? - Лахман уже встал. - Ты так считаешь? Конечно, я сболтнул первое, что пришло на ум. Хотел его утешить. Но увидев, как он разволновался, проклял свой длинный язык. Ведь от Меликова я знал, что дама жила с мексиканцем. Но объясняться было поздно. Да и Лахман меня не слушал. Он захромал к двери. Я поднялся к себе в номер, но не стал зажигать свет. Несколько окон напротив были освещены. В одном я увидел мужчину, который надевал женское белье. Этого [34] типа я встречал в гостинице уже не раз. Полиция о нем знала, он был зарегистрирован как неизлечимый. Секунду я смотрел на мужчину в окне. Потом у меня стало муторно на душе. Что ни говори, неприятное зрелище! Я решил спуститься вниз и дожидаться там Меликова.