Целительница моей души - Чекменёва Оксана (2020)

— Я расскажу, — глухо уронил брюнет, отвернувшись и дав мне возможность продолжит лечение. — Но позже. Я пока не готов. А что касается вашего вопроса — Эррол бывает на улице. Точнее — на балконе. Три часа в день он дышит свежим воздухом, за этим строго следят, его режим дня тщательно распланирован приставленными к нему целителями.

— У балкона есть навес?

— У всего балкона — нет. Но Эррол находится под специальным зонтом, чтобы солнце не попало ему на кожу.

— Почему?

— Целители считают, что для него это вредно.

— Глупость какая! Может, для травмированной кожи это и было вредно поначалу, но лицо-то у него не пострадало, его-то зачем прятать? Без солнца чахнут и растения, и люди. Εсли бы человеку солнце было вредно, он жил бы под землёй.

— То есть, вы считаете, что магистры медицины ошибаются?

— Ммм… Скажем так — они перестраховываются. И если сейчас вынести вашего сына под прямые лучи солнца — он просто обгорит. И не потому, что болен — просто потому, что его кожа отвыкла, словно у узника в подземелье. Начинать нужно с малого — выходить на солнце рано утром и вечером, когда оно низко над горизонтом. Но совсем без солнца нельзя.

— Вы считаете? Вы уверены? — он снова повернулся, заставив мою руку соскользнуть с лопатки на плечо.

— Как скоро после ранения вы вышли на улицу? — я взглянула на его щёку, где находилась розовая полоса новой кожи, сейчас невидимая под распущенными волосами.

— Как только физически смог это сделать, — этот ответ сказал мне чуть больше, чем планировал мой собеседник. Потому что это означало, что пострадал он намного сильнее, чем от тех ожогов, что я видела. И ведь он упоминал, что у Эррола были и другие ожоги, от которых его вылечили, значит, и у него тоже. — Вы правы. Мне и самому не очень нравилось, что ребёнок не бывает на солнце, но я верил целителям.

— Поверьте себе, — предложила я.

— Так и сделаю.

Уходя, он поцеловал мне руку. Точнее — кулак, в который сам же и зажал монеты.

Он ушёл, а я смотрела на то место, где исчез портал, и отчего-то размышляла — мыть теперь руку или не мыть?

Встретив следующим вечером всю четвёрку в коридоре, я махнула рукой, зовя за собой:

— Идёмте.

За мной пошли. С удивлёнными лицами, но пошли. Пройдя пустующую кухню, мы оказались на заднем дворе, где на крыльце стояли два кресла из кабинета, а рядом — две табуретки, на которые я махнула рукой сопровождающим.

— Можете располагаться здесь, или в приёмной, или можете погулять по саду. А вы садитесь вот сюда, — это уже пациентам. — Эррол, вчера ты хотел смотреть в окно, но окон в той комнате нет. И я подумала, что это ведь лучше окна, верно?

— Верно, — мальчик с любопытством осматривался, впрочем, как и взрослые. — Мне тут нравится. Красиво и вкусно пахнет.

— Действительно, очень красиво, — Арбен взял табурет и переставил ближе к розам, где и уселся с явным удовольствием на лице.

Хмурый Миллард цепко оглядел весь двор, заглянул за сарай, прошёлся до калитки, внимательно осмотрел засов, который в этот выходной установил Ρин, повесив на калитку звонок с другой мелодией, чтобы было понятно, в приёмную звонят или со двора. Ему не понравилось, что после того, как был расчищен проход, этой калиткой мог воспользоваться кто угодно, когда дома лишь женщина и дети, вот и озаботился нашей безопасностью.

Не обнаружив ничего подозрительного, Миллард так и остался в дальнем конце двора, табуретку не взял, ну да пусть стоит, это его ноги, мне не жалко.

— А где ваши дети? — поинтересовался брюнет, когда я занялась локтём малыша.

— Наверху, уроки делают. Не волнуйтесь, я им всё объяснила, они не станут выходить.

Дети и правда прониклись. Когда я сказала, что у меня маленький пациент, которому сложно высидеть долгое лечение в комнате без окон, Бейл воскликнул:

— Бедный! Я бы и сам не высидел!