Раз и навсегда - Джудит Макнот (1987)

А наверху, в спальне, Виктория дрожащими от волнения и отчаяния руками вынимала заколки из своих золотых волос и снимала роскошное платье персикового цвета. Все еще сдерживая слезы, она повесила платье в гардероб, набросила ночную сорочку и забралась в постель. Тоска по родному дому терзала ее душу. Ей хотелось покинуть Англию, уехать так далеко, чтобы целый океан отделял ее от людей, подобных Джейсону Филдингу и леди Кирби. Вероятнее всего, ее мать уехала из Англии по той же причине. Ее мать… Ее прекрасная, ласковая мама… Виктория подавила подступившие к горлу рыдания. Эта леди Кирби не заслуживала даже того, чтобы притронуться к подолу юбки Кэтрин Ситон!

Воспоминания о прежней счастливой жизни вереницей проходили в памяти девушки. Она вспомнила день, когда собрала букет полевых цветов для мамы, запачкав при этом свое платье. Смотри, мама, разве они не прелестны? Где еще можно увидеть такое чудо? Я собрала их для тебя… но запачкала платье.

Они очень хороши, согласилась мама, сжав ее в объятиях и не обращая никакого внимания на испорченный наряд. Но самое прелестное чудо, которое только можно увидеть, – это ты.

Она вспомнила себя, когда ей было семь лет и у нее была лихорадка, от которой она чуть не умерла. Все ночи напролет мама сидела возле ее постели, протирая ей губкой лицо и руки, пока Виктория металась в бреду. На пятую ночь она проснулась в объятиях матери с лицом, мокрым от слез, градом катившихся по маминым щекам. Кэтрин укачивала ее, плача и шепча одну и ту же умоляющую фразу: «Пожалуйста, не дай умереть моей крошке. Она такая маленькая и боится темноты. Пожалуйста, Боже…»

В своей роскошной шелковой постели в Уэйкфилде Виктория уткнулась лицом в подушку. Ее тело сотрясали конвульсии.

– О мама! – рыдала она навзрыд. – О мама, мне так тебя не хватает…

Джейсон выждал, стоя у дверей ее спальни, и поднял руку, чтобы постучать, но замешкался, услышав ее громкие рыдания, и глубокая складка пролегла у него на лбу. «Пожалуй, ей станет легче, если она выплачется, – подумал он. – Но с другой стороны, если истерика затянется, то она наверняка заболеет». После минутного колебания он пошел к себе, налил в бокал бренди и вернулся к ее комнате.

Джейсон постучал и, не получив ответа, открыл дверь и вошел. Он встал подле ее постели и смотрел, как ее плечи сотрясались в конвульсиях неизбывной тоски. Он и прежде не раз видел плачущих женщин, но их слезы всегда были показными, предназначенными сломить волю единственного зрителя-мужчины. Виктория же там, на лестнице, подобно воительнице метала в него словесные молнии, а затем удалилась в спальню, чтобы выплакать свое горе подальше от чужих глаз.

Джейсон положил ей руку на плечо.

– Виктория…

Виктория тут же повернулась на спину и привстала. Ее глаза были подобны влажному темно-синему бархату, а густые мокрые ресницы искрились от слез.

– Убирайтесь отсюда! – хриплым шепотом потребовала она. – Сию же минуту!

Джейсон посмотрел на рассерженную синеглазую красавицу: ее щеки пылали от гнева, золотисто-каштановые волосы беспорядочно рассыпались по плечам. От девушки в аккуратной ночной сорочке с глухим воротом исходило невинное обаяние целиком поглощенного своим горем ребенка, но ее гордый подбородок и огонь, горевший в глазах, предупреждали, чтобы он не переходил границы дозволенного.

Он вспомнил ее вызывающую дерзость в библиотеке, когда она нарочно прочитала ту записку вслух, а затем даже не потрудилась скрыть своего удовлетворения тем, что привела его в негодование. Единственной женщиной, осмеливавшейся когда-либо бросать ему вызов, была Мелисса, но она делала это за его спиной. Виктория Ситон делала это, глядя ему в глаза, и он, пожалуй, восхищался ею.

Когда он даже и не подумал уйти, Виктория раздраженно смахнула слезы, натянула простыню до подбородка и села.

– Вы понимаете, что скажут люди, если узнают, что вы были здесь? – зашипела она. – Неужели вам все равно?