Пасха Красная - Павлова Нина Александровна (2002)

Вернемся здесь снова к тому первому оптинскому застолью Трофима, когда Николай пригласил его к себе. Сидели они долго, а Николай рассказывал, что окончил уже два курса института, когда обнаружили, что он носит крест: «Вызывают и ставят условие: снимешь крест — оставим, а с крестом вылетишь вон из института. Я им ставлю свое условие: снимите сначала с меня голову, а потом уж снимайте крест. Шею подставил — по шее и дали. Давно бы был уже инженером, а теперь вот вилы да навоз. Но не жалею, совсем не жалею! Может, и было это лучшее в жизни, когда я все же за крест постоял».

За разговором Николай сперва не заметил, что рюмка перед Трофимом стоит нетронутой.

— Ты чего не пьешь? — удивился он.

— Про тебя думаю. Побратались мы вроде нынче.

— Побратались, точно, — сказал Николай. — Давай закурим?

— Бросил, — ответил Трофим. — Я к Богу пришел. Вся жизнь моя в Боге. И я от Оптиной не уйду. Жизнь положу, а останусь здесь.

Николай объявил потом местным задирам, что Трофим — его лучший друг. И если кто пальцем тронет Трофима, то у него наготове лом.

Защищать Трофима, кстати, не требовалось. Он был из тех, о ком говорят — богатырь. Кочергу шутя завязывал бантиком. А однажды, запомнилось, он был чем-то расстроен и, продев между пальцами гвоздь-сороковку, сотворил молитву: «Господи, помилуй!» От гвоздя после этого осталась спираль.

Все в нем было по-богатырски крупно: не руки, а ручищи, не шаг, а шажище. И ходил он таким стремительным шагом, что его светлые прямые волосы взвевало ветром от быстрой ходьбы. Портрет Трофима лучше всего нарисовал бы, наверно, ребенок, рисуя, как это делают дети, голубые глаза на пол-лица, и при этом пронзительной голубизны.

Один художник, писавший в Оптиной этюды, сказал при виде инока Трофима: «Смотрите — викинг. Какой типаж!» Возможно, он знал о мореходном прошлом инока, а может, просто подметил типаж. Но глядя на богатыря Трофима, легко было понять, как задолго до Колумба викинги открыли Америку, — вышли в плавание к ближнему берегу, но в неукротимом порыве к движению прошли океан, найдя материк.

В Трофиме была эта неукротимость стремления к цели — только Оптина и только монашество. И Господь воздвиг на пути препятствие, укрупняя, возможно, цель: не просто войти, как входят многие в Оптину, но быть достойным питомцем ее.

* * *

Разбитые войска на войне, говорят, быстро учатся. Именно в такой ситуации оказался Трофим — денег нет, жить негде и не на что, а в монастырь его не берут. На войне как на войне, и хотя брань тут духовная, но сразу хватайся за «щит и меч».

Из более поздних времен стало известным, как настойчиво искал тогда инок Трофим, что помогает в духовной брани, отыскав для себя этот «щит и меч». Шоферу-паломнику Сергею, попавшему по лихости езды в аварию и висевшему тогда в Оптиной на волоске, он дал совет: «Держись за полунощницу. Великая сила! Будешь неопустительно ходить на полунощницу — ни один бес тебя из монастыря не вышибет. На себе проверил, поверь». А духовный меч монашества — молитва Иисусова.

В личных книгах инока Трофима (а их много) есть страницы чистые, а есть «перепаханные» пометками — это там, где про молитву Иисусову. И здесь начинается тот пласт воспоминаний, где рассказчики говорят, смущаясь, что об этом нельзя, наверно, писать. Возьмет, например, Трофим книгу про умное делание да и скажет при всех: «Молитва-то умная да голова дурная. В дурную голову молитва нейдет!» Инокиня Нектария из Одринского Никольского монастыря вспоминает, что очень обрадовалась, увидев Трофима в подряснике и с четками. А он сказал о своих четках: «Это пока так — для красоты. Вот если бы и молиться при том». А иеромонаху Марку из Пафнутиево-Боровского монастыря запомнилось, как инок Трофим крутанул на руке четки, сказав: «Игрушка, а?» И в стон: «Игрушка!» Таким он и запомнился многим — обхватит голову своими ручищами и стенает, как дитя: «Не идет молитва. Как ни бейся — не идет!»