Земля воды - Грэм Свифт (1983)

Это его вина. («Его вина в том, что не смылся отсюда, пока было можно», – хмурится сержант.) Если бы он был поосмотрительней, если бы он лучше делал свое дело. Он мог бы спасти заслонку. Он мог бы спасти мир.

Или если бы рядом был Дик. Сильный безмозглый Дик.

Он открывает глаза. Над ним склонилось женское лицо. Дымчато-голубые глаза; выбилась прядка каштановых волос. Женская рука ложится ему на лоб. Он видит лицо сиделки. Сиделка. Брюнетка. Значит, он не на подтопленной со всех сторон крыше. Он не там, где мир… Он спасся, он в безопасности. Среди прочих раненых солдат. Она нагибается ниже, что-то говорит. Она такая хорошенькая; это чудо. Она пытается заставить его рассказать…

Но вместо слов из него выходит лающий рваный кашель. Дыхание пресекается; губы синеют. Он выплевывает в подставленную плошку большой и словно бы в ржавых пятнах сгусток.

«Молчите… вам нельзя говорить».

Она подставляет плошку, а свободной рукой поддерживает его ходящие ходуном плечи. Когда кашель сходит на нет, она возвращает плошку на столик у изголовья и помогает ему лечь обратно на подушки. Вытирает потеки слюны возле рта. Берет его за руку.

Она ухаживает за ним уже шесть дней. Она обрела в больном тесте нечто вроде призвания, чувство цели (и – кто знает – истинное искупление); так что ее муж, который сидит сейчас в изножье кровати, опустив бесполезные руки между колен, чувствует себя ненужным и выведенным за скобки, нелепым соглядатаем в болезненной и сугубо интимной сцене.

Она не тешит себя иллюзиями. Это реальность: всякая вещь находит свой предел, Ничто вгрызается в хрупкие островки жизни. Ей доводилось хаживать по этой дорожке. Молитвы не помогут. Чудес не бывает. Она станет человеком практичным, плотью от плоти жестокой реальности. Она и слова не скажет о том времени, когда… В один прекрасный день она найдет себе работу в попечительской службе. И будет ухаживать за стариками чуть ли не до самой их смерти. Она переедет вместе с мужем в большой город, но в глубине души навсегда останется жить в плоских Фенах. Они возьмут с собой супружеское ложе, которое успеет послужить и ложем смерти; и из них двоих она всегда будет самой сильной, самой надежной…

«Молчите… вам нельзя говорить».

Но он хочет говорить…

Да, да, конечно, это правда, он не хотел говорить, тогда, он ничего не хотел рассказывать. И знать тоже ничего не хотел. После всей этой истории с Томом и Мэри. И Диком. После того, как Дик…

Она опять его затопила, вернула себе. Старая, всем Крикам свойственная флегма. Она сочилась, поднималась все выше и выше с тех самых пор, как… Но теперь она совсем прибрала его к рукам, залив даже старый добрый огонек желания рассказывать сказки. И он не хотел ничего рассказывать. Не верил в истории. А Том – ага, он все знал – припрятал тетрадки. Том просиживал над ними чертову уйму времени, и что-то у него внутри свербело, он хотел знать больше, он ездил в Гилдси и в Кесслингский госпиталь. А он даже и дотрагиваться не хотел до этих переплетенных в синее страниц.

Флегма берет свое. Речная гладь, уныние бечевника. Можно стоять, стоять на плоскости, и ум твой занемеет. Отец и сын жили вдвоем, но не вместе, а рядом. Он говорил с курами, Том грыз историю. Покуда Том не получил повестки (история призвала его). Так же, как отец тридцать лет назад. Как она ходит кругами…

Но сыну судьба уцелеть; война закончилась (никаких шестинедельных курсов и вперед марш-марш прямой дорогой в ад), а Хенри Крик перестал вслушиваться в шестичасовые сводки, в шумы большого мира.

Итак, он остался один, вдвоем с немой рекой; и – до тех пор, пока однажды к нему не зашел Харольд Меткаф с историей, которая потребовала продолжения, – его поглотила флегма…

А теперь она его душит, заполняет полости легких, набухает в горле. Он спасся от потопа, но теперь он тонет…

Он хватает ртом воздух. Лицо наливается кровью. Раздуваются ноздри.

«Молчите…»