Земля воды - Грэм Свифт (1983)

Набор жизненно необходимых – или необходимых для спасения жизни – воспоминаний. Черепаховый гребень (этим можно воспользоваться для нанесения ущерба?), купленный – помнишь? – в Гилдси, в мелочной лавке, морозной зимой. Кожаный бювар. Маленькая перламутровая шкатулка (но это уже ее выбор, эту она сама достала будто бы из ниоткуда – может, прятала где-нибудь с той самой жестокой зимы), а в ней серебряное распятье на цепочке. На подкладке с тыльной стороны крышки до сих пор сохранилась дарственная надпись, педантичным почерком Харольда Меткафа: «На твою Конфирмацию, Со Всей Любовью к Моей Милой Мэри, 10 мая 1941…»

Он идет к воротам. Наметанный глаз историка выхватывает на заросшем травой островке посреди асфальта каменную статую не то основателя, не то благотворителя (львиные черты лица, рука на лацкане фрака); и отмечает, на розовой гранитной плите, под датой и благодарственной надписью, словцо, которого современность, предпочитающая именовать такого рода заведения простым словом «больница» или, чуть менее вежливо, «психиатрическая лечебница», не в состоянии, в дань уважения его светлой памяти, стереть: «…приют».

Он проходит через ворота, сквозь них (поскольку никаких ограничений) ему еще ходить и ходить, чтоб навестить жену, которая пока еще даже и не вспомнила, что она ему жена; с которой в укромных уголках приютского – то есть больничного – подворья ему предстоит играть в печальную игру «а помнишь?». А помнишь поезд: из Хоквелла в Гилдси, из Гилдси в Хоквелл? А помнишь свекловичные поля? Тополя? Прогулку вдоль замерзшей Узы? Избегая в этих тряских заездах в общие (общие?) воспоминания то и дело попадающихся на пути запретных зон (видите, чуть до дела, ваш учитель истории и шагу в простоте не ступит на минное поле прошлого).

Пока он раскладывает перед ней свой товар, свою на шепоте и на увертках замешенную ностальгию, она глядит в окно палаты.

А может, амнезия, она и к лучшему…

Освобожденная на основании смягчающих вину обстоятельств (добровольное возвращение ребенка матери) и неполной вменяемости (но мы-то знаем об этих умниках-трюкачах, об этих мы-тебя-вытащим-безо-всякого-труда психиатрах) от обвинения в киднепинге и тем самым избежавшая возможного тюремного заключения, она сидит, в этой другой тюрьме, и все еще пытается доказать своим одетым в белые халаты стражам и распорядителям, что Бог…

В иную эпоху, в былые времена, ее, может быть, признали бы святой (или сожгли на костре как ведьму). Тот, кто слышит голос… Тот, к кому обращается… Может, они и снабдили бы ее всем необходимым для полного расцвета мании: уединенным скитом, положенными аскету свободами от писаных и неписаных законов, видениями и навязчивыми состояниями… Теперь ее сдают на поруки психиатрам.

Она смотрит прямо перед собой, сквозь высокое больничное окно. Она всегда сидит в одном и том же углу палаты: на том стоим и стоять будем. В палате пахнет сумасшедшими старухами. За окошком в погожие дни, надев пальто, прогуливаются по асфальту другие пациенты.

Она смотрит, с видом внимательным и себе-на-уме (обычный фокус здешних постояльцев: это они все сошли с ума, а не я), на этих хилых, копошащихся в песочнице детишек.

Ее глаза светлы. И моргают. Она руками обнимает ничто… Ему не спится по ночам. Его кровать пуста и затерялась в темном море. Он боится темноты. А когда он засыпает – какие ему снятся сны! Он один в этом большом, на смертный склеп похожем доме, где книжные полки расползаются из комнат в коридоры, где стильные безделки (ты и твое бегство в эпоху Регентства – ты и твои исторические костыли). Один, не считая собаки, которая отскакивает от него, потом осторожно подходит, снова отскакивает – наложенный ветеринаром проволочный лубок сняли с нижней челюсти буквально пару дней назад. Раненый ретривер, с которым еще предстоит налаживать дружеские отношения, медленно, терпеливо, а былого все равно не вернешь.

«Не бойся, Падди. Не бойся».