Бессмертники - Хлоя Бенджамин (2018)

– Мне и вправду стыдно. Прости, что я так поступил – бросил тебя. Но я не могу… не хочу… – Осекшись на полуслове, Саймон начинает снова: – Ты сама выбрала, как тебе жить, ма. Вот и я хочу решить сам, как мне жить.

– Никто не решает, как ему жить. Я уж точно не выбирала. – Скрипучий смешок. – В жизни так устроено: мы делаем выбор, а он предопределяет следующий. Наши решения решают за нас. Ты поступаешь в университет – да господи, хоть школу-то закончи! – и это способ улучшить расклад. А при твоей нынешней жизни… не представляю, что с тобой будет. Да ты и сам не знаешь.

– Нов том-то и дело! Не знаю, и ладно. По мне, так лучше не знать.

– Я дала тебе время, – продолжает Герти, – велела себе подождать. Думала, если дать тебе время, ты и сам придёшь в себя. Но так и не дождалась.

– Я и пришёл в себя. Моё место здесь.

– Ты хоть раз задумался о деле?

Саймона бросает в жар.

– Выходит, дело тебе важнее меня?

– Имя… – говорит, поколебавшись, Герти, – имя сменилось. Была “Мастерская Голда”, стала “Мастерская Милавеца”. Артур теперь хозяин.

Саймона захлёстывает чувство вины. Но Артур всегда убеждал Шауля идти в ногу со временем. Излюбленные фасоны Шауля – габардиновые брюки, пиджаки с широкими лацканами – вышли из моды ещё до рождения Саймона, и теперь он с облегчением думает: мастерская в надёжных руках.

– Артур справится, – заверяет он. – С ним мастерская от жизни не отстанет.

– Мне нет дела до моды, для меня главное – семья. У нас есть обязательства перед теми, кто заботился о нас.

– А ещё есть обязательства перед собой.

Никогда он не позволял себе так дерзить матери, но убедить её – для него жизненная необходимость. Он представляет, как Герти приходит в академию на него полюбоваться, как аплодирует его прыжкам и пируэтам, сидя на складном стуле.

– Ах да! Для себя ты пожить успеваешь. Клара говорила, ты танцор.

Её презрение прорывается через трубку с такой силой, что слышно в кабинете – полицейский и тот прыскает со смеху.

– Да, танцор. – Саймон сердито сверкает глазами. – И что?

– Я не понимаю. Ты же ни дня в жизни не танцевал!

Что ей ответить? Для него самого загадка, как занятие, прежде ему чуждое, источник боли, усталости и постоянного стыда, стало для него мостиком в другой мир. Вытягиваешь ногу – и она будто вырастает на несколько дюймов. А во время прыжков паришь над землёй, точно за спиной у тебя крылья.

– Ну, – отвечает он, – теперь танцую.

Герти вздыхает шумно и прерывисто, потом долго молчит. И в её молчании вместо привычных нравоучений, а то и угроз Саймону слышится обещание свободы. Если бы в Калифорнии сбежавших из дома подростков преследовали по закону, он был бы уже в наручниках.

– Раз ты для себя уже всё решил, – говорит Герти, – домой можешь не возвращаться.

– Что?..

– Можешь, – повторяет Герти, отчеканивая каждое слово, – не возвращаться домой. Ты сделал выбор – бросил нас. Вот и расхлёбывай. Оставайся.

– Да что ты, ма, – бормочет Саймон, прижав к уху трубку, – хватит преувеличивать.

– Я не преувеличиваю, Саймон. – Герти, умолкнув, вздыхает. Тихий щелчок – и разговор обрывается.

Потрясённый, Саймон застывает с трубкой в руке. Разве не об этом он мечтал? Мать предоставила ему свободу, отпустила в мир, частью которого он стремился стать. И тут же укол испуга: его будто лишили страховки, выдернули из-под ног защитную сетку, и долгожданная головокружительная свобода внушает ужас.

Полицейский ведёт его к выходу. Снаружи, на крыльце, хватает за шкирку и дергает вверх с такой силой, что ноги у Саймона отрываются от земли.

И говорит:

– Вы, бегуны, у меня уже в печёнках сидите, знаешь?

Саймон хватает воздух, пытаясь ногами нащупать опору. Глаза у полицейского светло-карие, водянистые, ресницы жиденькие, на щеках веснушки. На лбу, возле корней волос, несколько круглых шрамов.